Свои - [2]

Новая запись.

«Я — поэт. Этим и интересен», — писал Маяковский. Я не поэт. Пишу в дневник для себя. Ничего интересного.

«Чужое — мое сокровище», — писал Батюшков. И мне это ближе.

Мама говорит, у меня нет чувства собственного достоинства. Она права, я даже не понимаю, в чем оно состоит, это чувство. Для начала, что в человеке собственного? Он рождается в теле, которое дала ему природа, приходит в мир, сотворенный и обустроенный до него, перенимает язык, на котором говорят дома, во дворе, в детском саду, набирается знаний из написанных кем-то учебников и книг. Что еще бывает собственного? Одежда? У нас бабушка прекрасно шьет, но ткань все равно покупаем. А я только воротнички к форме пришиваю и дырки заделываю, опять же потому что бабушка научила. Тут мое собственное где-то есть? Воротничок и тот покупной.

Теперь о достоинстве. С одной стороны, это что-то близкое к личным заслугам: «достоин высокого звания», «достойный товарищ», «достоин высоких наград» — достойный по делам, по поведению, то есть заслужил человек. С другой стороны, — это не только о заслугах. «Достойные сыны своего Отечества» предполагают наличие Отечества, «достойные продолжатели» есть там, где были достойные начинатели. Тут и страна, и славное прошлое, и семья, — то, чего человек заслужить не мог, что уже до него, а точней, без него сложилось.

Мне трудно, невозможно представить себе, чтобы я жила как-то иначе, чтобы у меня были другие мама и бабушка, и чтобы я их любила так же, как люблю сейчас своих маму и бабушку. И какой бы глупой я ни была, я стараюсь делать для них все что могу: радовать их, поддерживать — но часто этого оказывается не достаточно, чтобы быть достойной дочерью. А значит, есть в чувстве собственного достоинства что-то такое, чего я пока не улавливаю. А надо бы. Об этом чувстве где только ни говорят: по радио, в газетах, в книжках, и пока все это остается для меня непонятным.

* * *

Ой! А какая история у меня однажды с лентами приключилась! Можно сказать, история с пионерией.

Однажды Ирина Дмитриевна, бабушкина знакомая, учительница русского языка и литературы, которая в Риге живет, подарила мне шелковые ленты для школы, коричневые и белые. Настоящие шелковые ленты! двухслойные, сшитые изнутри. В Ленинграде я такие только на портретах гимназисток видела. Как же мне эти ленты нравились! Как я за ними ухаживала, как осторожно стирала, отпаривала, — это же шелк! А в школе в те дни о приеме в пионеры заговорили. Рассказывали, что пионеры достойными должны быть, учиться хорошо, взрослых слушаться. Я, конечно, сразу «тормозить» начала: неужели нельзя быть хорошим без того, чтобы в пионеры идти. Но другие, видимо, понимали, и радовались. И чтоб не портить этого веселья, я свои вопросы при себе оставила.

Принимать в пионеры собирались торжественно. Девочкам сказали явиться в белых фартуках и с белыми капроновыми бантами. А мне эти банты страшно не нравились. Я и надела любимые шелковые! На том праздник для меня и кончился.

Одетых не по форме к торжеству не допустили. Пионерские значки на следующий день после уроков выдали, — и даже без выговоров, без вызовов родителей в школу обошлось, так что никто почти не расстроился. Разве совсем чуть-чуть. А я все не могла понять: неужели чувство собственного достоинства от правильных бантиков зависит.

И до сих пор это чувство — загадка для меня. Один свою грубость разговорами об этом чувстве прикрывает. Другой, — человек и правда уважаемый, вежливый, мудрый, ведет себя сдержанно, скромно, никому не мешает, не грубит, — а его оттолкнут, обзовут, высмеют. Но тут уж каждый сам решает, каким ему быть и насколько крепко его решение.

Новая запись.

Расскажу-ка я о своих «сокровищах».

Живем мы в центре города, на Литейном проспекте. Тут тебе и пыль, и автобусы с машинами, и запах бензина, и дым от выхлопных труб. Редко где зеленюшка встретится — деревце или кустик, асфальтом, металлом и резиной теснимые. А у нас не только двор зеленый. У нас за окном — терраса, огромная-преогромная, почти как маленькая комната, только под открытым небом. Такое вот сокровище!

Сколько себя помню, там все время что-то росло. Лучок, укропчик, любисток — на вкус та же петрушка, только многолетняя, каждый год сажать не надо. Но главное, конечно, цветы. Вдоль дальней решетки — высокой густой стеной мамины любимые золотые шары. Они ей детство напоминают, Ригу. По вечерам вокруг них хвостики тумана вьются. Недолго видны, тают быстро, — но так это красиво, так сказочно, что я даже ботанику полюбила. И наверное, хотела бы стать биологом, когда вырасту. А пока мы с бабушкой землю таскаем, деревянные ящики, ведра, тазы — всё, в чем растениям устроиться можно. Цветов-то у нас хватает. Терраса на теплом подвале расположена, на юг выходит, даже пионы хорошо растут. Их мы в честь Зинаиды Ивановны (бабушкиной бабушки) посадили. В честь папы Васеньки (Василия Николаевича Можаева, бабушкиного отца и моего прадеда) — васильки разноцветные, махровые, очень крупные. В честь моего деда, Александра Шефера, — цветы хоть и не броские, зато ароматные, — душистый табак. Сам дед из немцев Поволжья был. Бабушка говорит, там эти цветы очень любили. Он на войну добровольцем ушел, а в 1943-ьем погиб. Я о нем только из рассказов бабушки и знаю. Зато благодаря цветам не забываю.