Свои - [17]

* * *

Уж и время прошло, и семейные радости улеглись, а Зиночка все вспоминала разговоры со вдовой Герасимовой. В пансионе она доучивалась, с большим вниманием входя в школьные дела и порядки, выспрашивая у классных дам о том, каково это, — детей учить.

Что уважаемый пансион да и любая городская школа не чета деревенской, — это Зиночка, конечно, понимала. В деревенской — и знания проще, и порядки свободнее, а вот трудностей не меньше, а может, и больше. В городе те ребятки учатся, чьих родителей в пользе знаний уверять не надо. А в деревне еще поди объясни, зачем детский разум науками мучить. Многие как считают: наловчатся мальчишки писать-считать — да и будет с них, дальше учить — только рук рабочих лишаться, а девчонкам учеба и вовсе ни к чему, «им в солдаты не иттить». И самыми мудрыми речами этого не переменишь, разве через самих детишек действовать: взять что ими любимо да знаемо, — родную речь, родной дом, деревеньку, природу, — и через это красоту и премудрость мира открыть, рассказать, какой силы может разум человеческий достигать, когда в нем любовь с пониманием воедино слиты, а уж тогда к отдельным предметам переходить. И если из всего класса хоть один ребятенок охоту к учебе проявит, к знаниям потянется, — это заслугой школы и будет, потому как через этого одного много пользы может в деревню прийти.

Движимая подобными размышлениями, Зиночка, по окончании пансиона, отучилась на школьного преподавателя и, вернувшись в Белую, поступила на должность учителя словесности, а затем и в попечительский совет можаевской школы вошла.

* * *

Но и Саратов Зинаида Ивановна уже не забывала: к подругам ездила, у новой саратовской родни гостила, к дамам из пансиона захаживала… На женских фельдшерских курсах училась.

За годы учебы полюбился ей этот город, его взвозы[31] и пристани, возвышенности и набережные, храмы и часовни, изрезанный водами правый берег, фейерверки на островах и величественная Волга, с ее необъятными просторами и летней сутолокой судов и суденышек, роскошных пароходов и простейших плотов, какие мальчишки вязать любят.

Здесь же Зинаида Ивановна с сестрами Варей и Любой познакомилась. Те с семинарами для интересующихся приезжали, о трудностях фельдшерской службы в деревнях рассказывали. И если сами семинары Зинаиде Ивановне не понравились, — мало там было по сути, больше про общество, про политику, — но задумку она оценила, в чем искренне призналась организатору, молодому человеку в круглых очках, с куцей бородкой и с кислой физиономией. Он же представил благодарную гостью Варе с Любой, хотя сама Зинаида Ивановна об этом и не просила. Тогда-то девушки и познакомились, а позже с одной из них, с Любинькой и вовсе сдружились.

Была у Любиньки мечта о высоком служении. А так как девушка она была добрая, чистосердечная, но умом словно бы рассеянная, то никак с видом служения определиться не могла. То мечталось ей стать народницей, то спутницей гонимого поэта, а то и вовсе уехать за высшим образованием в Европу. (Кстати, обе сестры в то время как раз на Высших медицинских курсах в Саратове учились, однако европейское образование у молодежи большим уважением пользовалось.) Любинька даже бумаги для выезда из России приготовила, но все как будто медлила, как будто сомневалась в своем решении.

Дело в том, что один объект служения у нее уже был, — сестра Варя. Случись Любе выбирать между наукой и сестрой или поэтом и сестрой, — Варю бы она выбрала не задумываясь. Искусства и науки объединяют многих, и даже заурядные умы всегда найдут в них, чем бы заняться, а такие как Варя — по мнению Любиньки, подлинные герои, тем более героини, — рождаются редко. И по ним сразу видно, что они лучшее в себе сосредоточили, а потому за ними будущее. Потому что люди будущего должны быть совершеннее нас; ведь только тогда жизнь человеческая имеет смысл, когда завтрашний день прекрасней вчерашнего. Но иногда это забывается, и тогда будущее посылает своих глашатаев. Можно принимать их или нет, но не заметить нельзя. Это видели и чувствовали все, кто лично знал Варю.

Она была совсем девочкой, а художники уже писали с нее красавиц. Она только училась в институте благородных девиц, но уже имела «некоторые принципы». За ее внимание боролись юноши и девушки, сверстники и единомышленники. Даже люди, прославившиеся прогрессивным мышлением, внимали ее речам с нескрываемым интересом. И Варя дорожила этим вниманием, всегда была открыта к общению, к спорам и рассуждениям. А рассуждала она горячо, смело и дерзко, причем дерзость эта, — что бы за ней ни скрывалось: юность, героическая натура или оригинальность ума, — эта дерзость лишь придавала девушке очарования. Тем больше народу, особенно молодежи, стремилось попасть на встречи, которые она устраивала, чтобы любой мог познакомиться с ней, с ее взглядами и убеждениями. И хотя желающих хватало, но, во избежание неприятностей с полицией, число гостей приходилось ограничивать самыми надежными и понимающими.

Однажды, благодаря Любиньке, среди приглашенных оказалась и Зиночка. Не склонная доверять слепым восторгам и глухим предрассудкам, она вслушивалась и вдумывалась в царившие вокруг настроения, и чем внимательнее она наблюдала, тем неприятнее ей становилось: юноши неопределенного возраста — серые лица с прыщавой кожей, жидкие, жирные волосы, ссутуленные, кривые спины, закутанные в клетчатые, местами дырявые пледы; бледные девушки — обгрызенные ногти, запах дешевого табака, мятые бумажные цветы, расползающиеся кружева; седовласые господа чуть не в атласных рубахах а ля мужик и сами мужики, кто по хитрости, кто по любви к выгоде ожидавшие от этих собраний оговоренных заранее прибытков; Любинька пишет что-то в блокнот, с обожанием поглядывая на сестру и с тревожным подозрением — на собравшихся; Варя испускает гневные тирады, чередуя призывы с проклятиями, и порой, утомленная собственным красноречием, обращается к фруктам или воде, чем дает публике время вполне восхититься ею; публика, изумленно кивающая головами, — и кто-то плачет от переизбытка чувств, кто-то закуривает, обессилев от внутреннего напряжения… Комната заволакивается дымом, и невидимые в серо-бурых клубах, то там, то тут все отчетливее слышатся возмущение и обиды, «свобода, равенство, братство» на французском, «не пощадим ничьих святынь» на немецком и что-то про царя и про бомбистов, про Интернационал и революцию… Мозг немеет от вони и духоты, глаза слезятся от дыма и в голове нарастает тупая боль.