Свои - [13]

Учили Ваньку никакие не учителя, — инокини приходящие да тетка, вдова Герасимова, по Почаевским церковным азбукам[23] учили. И ведь сумели разум его к познаниям так расположить, что скоро Ванятка и сам себе учение устроить умел, за книгами да тетрадями ровно студент какой просиживал. (Тут и Герасиму спасибо, — пока жив был, неплохую библиотеку составил: книги разные, журналы, карты, даже гравюр несколько.) Смущался батюшка-Можаев, видя сыновнюю тягу к учению. Казалось ему, — из-за нее, из-за учености этой, Герасим с Тихоном от дому отбились. Но Ванечка, на счастье отцово, никуда не рвался, Белую больше жизни любил, прошлое почитал, отца с матерью слушался, тетке-вдове, да и всей родне чем мог помогал. Словом, совершенным Можаевым рос: к Богу — с благоговением, к людям — с уважением, к старине — с почтением.

Едва в возраст вошел, — заспешили в Белую сватовья да засватчицы. Ваня и тут полное согласие с традициями обнаружил, — дружков подобрал, на смотрины ходил, выбор, по совету родни, на девице из Камышина остановил. Сватовство, уговор, рукобитие — Можаевы-старшие от такого благообразия словно помолодели, душою окрепли, радовались, что жизнь к ее прямому течению возвращается. И такой покой по дому разливался, что никаким тревогам не пересилить.

К сроку молодая первенца, Степочку, родила. Иван на сынишку поначалу с сомнением поглядывал: что-то из эдакой крохи приличное вырасти может. Женщины ликующе перешептывались: благословил Бог начало, подарил ему семя мужское. И только матушка-Можаева будто притихла. То молчала, блаженно уставившись в пустоту, то бормотала: «народилось колено новое, хозяюшка новая завелась, а мне бы уже и пора… Гешеньку-сыночка увижу… скорей бы, что ли…» И вскорости почила в Бозе, голубушка. Оплакали ее да к живым вернулись. А живых-то один за другим прибавляется.

Как Степочка заговорил, Андрюша родился, за ним — Митенька. На нем, на Митеньке, с Ивановой женой беда стряслась. Она хоть и крепкая была, да видно, одной крепости не всегда достаточно. Едва роды начались, не так что-то пошло, бабка-повитуха кричать стала, чтобы попа звали, отходит, мол, роженица. Тот пока ехал, пока в доме со страждущей пребывал, — молодой отец со стариком-Можаевым на завалинке перед домом сидели, ждали.

— Пора б и мне на покой… Что мог переделал, а дети что… Вот помру, Тишка-подлец и хоронить не приедет! — сердито забубнил старик-Можаев.

— Вы, бать, за Бога-то не решайте! Некчем! — пресек отца Иван.

Не любил он таких разговоров, не понимал их. Что толку про завтра да впредь загадывать? Каждому дню своей заботы хватает. Ему что ль тревожиться не о чем, — с детишками на руках? Тут разве на Господа упование, на Спасителя и жизни Подателя! Про жизнь и надо. Смерть, она и сама придет, а жизнь сама не проживется, — только трудами двизатеся да распространятеся способна.

Однако на то, видно, Воля Божья была, чтоб Ивану вдовцом остаться, — но и тут не затмился печалями дух его. Жену рядом с матерью похоронил. По совету вдовы Герасимовой, кормилицу с нянькой сыновьям нанял, да и сама тетка мальцов без внимания не оставляла. Сам же с головой в хозяйство ушел. Ему-то с батей много ли надо? но тут ведь богатыри растут, — вот, о ком были мысли его.

Словом, и потеряв жену, не поколебался душою Иван, — человек, возможно, порядочный, но во многом провинциальный.

* * *

Но именно такого искала графиня, дабы разрешить недоразумение, случившееся в Петербурге, в домашнем театре ее кузена, графа N. Одна из его певчих, некая Аксинья, зачреватела. И ладно бы от графа-отца, которому, по его вдовьему положению, инклиниции[24] к амурным забавам простительны. Надо ж было, чтобы дело до ее любимого племянника касалось, в котором графиня, бездетная старая дева, души не чаяла!

Помимо потери матери, жизнь юноши омрачена была приступами падучей. Ради укрепления здоровья, мягкого климата и душевного покоя, жил он подолгу в Европе, что воспитало в нем вкус безупречный и натуру аристократическую; однако ж и Петербург не забывал, и в театре отцовском бывал, но по немощи своей, не любил его духоты, пестроты и громкости.

И этот-то юноша, златовласый и светлоокий, с задумчивым взглядом и хрупкой душой… И эта Аксинья — девочка с лицом скотницы: глаза небольшие, широко расставленные, нос крупный, ноздри по-лошадиному подвижные, губы неровные, беспокойные, словно природой к разным «цо-цо!» да «усь-усь!» приспособленные, подбородок тяжелый… И только голос… От природы поставленный, рождавшийся в самых глубинах человеческой жизни, богатый обертонами, — он очаровывал, восхищал, завораживал…

«Только что теперь с этой ворожбой делать прикажете? — метались мысли Ее сиятельства. — Плод травить, как другие делают? Не велика премудрость. А ежели девка здоровым дитем разродится? При болезни племянника и это учитывать приходится, о продолжении рода заботиться. Тьфу ты! от девки-сироты какое продолжение?! — сплетня одна получается. А и сплетен допустить нельзя. Это раньше порядочности в обществе больше было. А теперь что? Знать в мужиков рядится, институтские девки благородных девиц жизни учат, дворянского звания никто не уважает, а уж на язык невоздержаны стали: наушничают, лгут, святотатствуют. Только повод дай, — в дурноте изойдутся… Да что там приличия! Будто Их сиятельства первые с такой petite nuisance