Свои и чужие - [93]

— И до всего этого додумались немцы?

— Как тебе сказать… Насчёт поляков, разумеется, по нашей подсказке.

— А кто третий на очереди?

— Лица, которые не принимают участия в благоустройстве родной державы или саботируют святое дело.

— А потом уж все остальные?

— Думаю, до этого не дойдёт. Что-то и мы будем подсказывать.

— А вдруг немцы заупрямятся да не послушают вас? Может быть, у них и на всех остальных есть варианты?

— Поживём — увидим. Но теперь каждый истинный белорус должен па своём месте сделать все для возрождения отечества на новых началах. Надо общими усилиями будить национальное самосознание народа. Кстати: мы намереваемся по этому поводу осуществить в Минске несколько важных акций. Одна из них уже пущена в ход. Идёт подготовка к празднованию годовщины Прадславы:[9] Мощи княжны большевики когда-то вынесли из Полоцкой церкви и выставили в Витебском музее, а мы собираемся перенести их снова в Полоцк, водрузим на старое место в Евфросиньевском монастыре, и пускай люди опять ей поклоняются. Надеюсь, тебе не надо доказывать, как своевременна эта акция? Особенно необходимо отыскать напрестольный крест Прадславы.

— Он что же — утерян? — с неподдельной тревогой спросил Масей. — Я видел его в Могилёве, в музейном запаснике. Ещё и надпись помню: «… Кладёт Евфросинья святой крест в своём монастыре, в церкви святого спаса. Древо свято, бесценно, оклад его из золота и серебра, и камней, и жемчуга на сто гривен, а (тут какой-то пропуск в тексте)… сорок гривен. И пусть не выносится из монастыря никогда. И не продаётся, не отдаётся. Если же кто не послушает да из монастыря вынесет, пусть не поможет ему святой крест ни в жизни этой, ни в грядущей, и пусть будет он проклят животворною троицею и святым отцом, триста и восьмьюдесятью семью соборами, и пусть судьба ему быть с Иудою, что продал Христа. Кто же осмелится учинить это (тут тоже что-то пропущено в надписи)… властелин либо князь, либо епископ, либо игуменья, либо какой-нибудь иной человек, — пусть на нем будет это проклятие. Евфросинья же, раба Христова, что сделала этот крест, пусть обретёт вечную со всеми присными жизнь… Господи, помоги рабу своему Лазарю, прозванному Богшей, что сделал этот крест церкви святого спаса у Евфросиньи».

— Да у тебя прекрасная память, Масей!

— Пока не жалуюсь. — Масей помолчал, а потом спросил: — Скажи, а кто-нибудь наверняка знает, каким был полоцкий крест сначала, когда его сделал по заказу Прадславы ювелир Богша?

— Крест, деревянный, кстати, в акте обозначено, как дубовое, но на самом деле, видимо, это кипарис. Оклад с лицевой и тыльной сторон из золотых пластин с драгоценными камнями. С лицевой стороны были вправлены двадцать иконок, перегородчатой эмали, отделанной орнаментом. В пяти квадратных гнёздах оборотной стороны креста содержались реликвии — кровь Христа, деревянный кусочек креста Христова, осколки камня от гроба богородицы и от гроба Христова, мощи святого Стефана, кровь святого Дмитрия, мощи святого Пантелеймона…

— Согласно списку, мало что от этого осталось?

— Выходит, что так. Но святыня остаётся святыней, даже если драгоценности утрачены.

— Ну, а что тебе говорили в Могилёве? Где крест теперь?

— Неизвестно. Но точно выяснено — в Могилевской музее его нет. А может быть, и вообще не было.

— Но я видел его собственными глазами!

— Не подделка ли это? Могли подделать, а оригинал тем временем увезти в Москву.

— Не думаю, — ответил Масей. — А бывало, чтобы этот крест забирали из монастыря?

— Иван Грозный взял его с собой в Москву, когда завоевал Полоцк.

— Ну и что? Подействовало проклятие?

— Подействовало. Пришлось русскому царю вернуть крест в Полоцк, потому что войска его стали терпеть в ливонской войне одно поражение за другим.

— Грозное, я тебе скажу, предупреждение. Не иначе ты, Алесь, тоже веришь в магическую силу креста? Где он теперь может быть?

— Хотелось бы, чтобы он был в Москве.

— Ну да, как раз этого и не хватает для пропаганды. Мол, глядите — большевики крест похитили в Белоруссии, потому и неудачи у них на войне. Правильно я понимаю?

— Правильно. Только почему же пропаганда?

— Да потому… Потому, что в это теперь никто не поверит. Думаешь, наши люди такие же суеверные, как в средневековье?

— Поверят, — убеждённо сказал Острашаб. — Если не сегодня, так завтра поверят. В военное время суеверие всегда набирает силу. Вера и желание спастись многих заставят поверить не только в чудодейственную силу святых мощей, но и во всякое другое.

— Но спекулировать на этом? Политику строить?

— Ты не горячись, Масей. Лучше взял бы да написал в местную газету развёрнутую статью и о Прадславе, и о кресте, который был сделан по её заказу в тысяча сто шестьдесят первом году, как раз семьсот восемьдесят лет назад, и о том, что с ним сталось, и что будет…

— Нет, я этого делать не стану, — глухо и упрямо возразил Масей. — Мне совесть не позволяет. Нечистая возня вокруг святой реликвии…

— Это, Масей, не возня. Это — политика.

— Но она плохо пахнет. Как и все, о чем ты говорил здесь сегодня.

Зазыба сел на топчане и даже крякнул. Тогда кто-то подошёл с той стороны, прикрыл филёнчатые двери. Но Зазыба не пожалел, что не услышит конца разговора. Крепко охватив голову руками, он вдруг с радостью понял, что снова обрёл сына.