Свое время - [43]

Что значит свой город? Родной город? Вероятно, тот, где и через четверть века жизни в другой части света можно пройти от точки А до точки Я – с закрытыми глазами. Как во сне. (Почему – как?) Прошедшей весной я прошел так, оказавшись во временном зазоре между двумя встречами, по не самым обжитым прежде местам, зоне советской имперскости: от Лубянки до Пушкинской. Надо было только отключить внешний контроль мозга, отпустить поводья… Видимо, все же мы достаточно пробродили там с приятелями в свое время в поисках винного и в разговорах о литературе, чтобы заинсталлировался в голове навеки этот джи-пи-эс.

Одно из московских пространств для трипов с закрытыми глазами и открытыми другими органами чувств (вроде летучих мышей или пчел) – Гольяново. Там два затерянных микромира.

Первый, совсем маленький, равен взгляду из городского окна. Дом и автобусная остановка на Хабаровской улице, угол Уссурийской (что за топонимия, дальше некуда).

Чистенькая девичья комната. Вид из окна на автобусную остановку. Почему-то я помню это место всегда только зимним. Ожидание автобуса, десять минут тряского полусна до метро «Щелковская». Холодно, зябко; но тот – брежневский, прости господи – уют… как бы предновогодний: снежинки, несколько светящихся окон, во рту вкус всегдашних конфет «Маска» к чаю, на губах – вкус ее губ и частых слез. Легкость в теле… Это была моя первая не «платоническая» любовь. В голове еще крутится, с проигрывателя у вон того окна, мантра советского тинейджера «Тебе, я знаю, все равно, ведь ты забыла все давно, бам-бам-бам».

Недавно мы встретились в Москве. В наше время я любил в ней – и одновременно это больше всего мучило – культивированное мечтательное ожидание. Медитативная пассивная мягкость, непосредственность порывов… То, чем мы были очень похожи. С этим, я был уверен, мы далеко не уедем. Мы расстались, и я уехал далеко, и она тоже неплохо прокатилась, по своим маршрутам… Теперь, в кафе на Пушкинской, на меня смотрит сияющими глазами кто-то совсем иной: она ничего не ждет, а желает всего-по-возможности тут и немедленно. Почему меня сейчас смущает – прямо противоположное тому, что было тогда? Вызывает отторжение, как какая-то чрезмерная физиологичность?

Моя первая любовь вышла на пенсию.

Она рассказывает об этом с блестящими глазами:

удалось выскочить на свободу

до того, как повысили пенсионный возраст,

вот она наконец-то живет своей жизнью.

Молодая пенсионерка.

Да, она старше на несколько лет.

Я тоже хочу на пенсию: это ведь

типа ренты. Можно ведь и так посмотреть.

Мы сидим в кафе. Торт почти съеден.

One more cup of coffee for the road…

Помнишь документальный фильм:

старик Генри Миллер приходит

на улицу, где он жил в юности, в Нью-Йорке.

Кирпичные дома, безлюдно, он шагает,

будто марсианин по завоеванной земле,

куда-то в проем неба на сером горизонте,

и бросает, вдруг, свой плащ на мостовую –

как тело.

Еще один микромир в Гольянове – на Уральской улице. Дом на повороте-изгибе гольяновского пруда у березовой рощи на входе в бескрайний темный лес… Березки тянутся вверх, как акварельные нежные-застенчивые полосатые шлагбаумы, открывающие дорогу в неведомое ненужное.

В соседнем доме продуктовый магазин, где нет почти ничего, но с торца – ключ Гиппокрены: винный отдел. Сидя на балконе над окоемом водоема огромного гольяновского пруда, на уровне девятого этажа – на той же высоте воздушного коридора, по которому летали боги греческой мифологии, заношу в блокнот:

В продуктовом когда ни зайдешь

рафинад есть горчица и крупы

и мясник в глубине точит нож

над каким-то реликтовым крупом

Отвернусь пощажу свои нервы

и возьму для проформы консервы

Только в винном всегда есть товар

там всегда атмосфера премьеры

наводненье и легкий пожар

И какие-то красные кхмеры –

клика хилых но злобных людей –

не сдаются милиционеру

в рукопашном бою у дверей

На перекрестке у кинотеатра «Урал», где-то у телефона-автомата через дорогу от кинотеатра, стоит – в том же измерении, что эти внетелесные прогулки, – камень, как перед витязем на распутье: прямо пойдешь – к конечной станции метро выйдешь, направо пойдешь – учителем станешь (в рабстве у стоглавого дракона с головами учителей и хулиганов), налево пойдешь – там живет поэт Саша Левин с маленькими детьми и гитарой, и через дом поэт Аня Альчук с чаем и мужем философом Рыклиным… А назад пойдешь – встретишь первую жену и первого ребенка. Ну, тут идти куда-то и не надо, просто открыть дверцу под горлом.

И была еще первая своя, отдельная квартира в новостройках. Незадолго до развода и недолго перед отъездом. Шестнадцатиэтажная «башня» мертвенно-голубого цвета между Ярославским шоссе и лесом. Двадцать – двадцать пять минут от метро в набитой недобитками душегубке – и благодаря этой промежуточной барокамере оказываешься в отрицательном измерении: по ту сторону от Города…

То, как мы тогда жили, не убивало физически, не очень и запугивало: просто тихо вынимало душу.

Минусовое состояние не в меньшей степени, чем автобусом, было создано не невинным в своей как бы прагматичности сочетанием многоэтажки с пустырями и лесом, то есть природой. Естественное место «башни» – в современном центре города, в гуще городской праздничной взвинченности, с множеством эффектов, компенсирующих или заслоняющих изнеможение от гиперактивного стиля жизни. Если же ты живешь на двенадцатом этаже в квартире номер 428, а вокруг –