Своё никому не отдам - [2]

— Как это вы умудрились одинаково пораниться? Причём оба — словно на вилы навозные наскочили, да ещё и так, что как нанизались, так тут же и дёрнулись в сторону, разорвав кожу над рёбрами? — Милена частенько врачует окрестных жителей и умело заговаривает зубы страждущим. Так что парням пришлось, вместо того, чтобы стонать и вскрикивать, придумывать, как бы не сказать правды. Они вообще-то терпели, побелев от боли, время от времени выпуская из глаза скупую слезу. Или не скупую. Когда тебя шьют, это очень сильно чувствуется. Федотка изредка шмыгал носом, да и Гриц страдал не на шутку.

Раны оказались неопасными, но болезненными. Оба клинка прошли поверх рёбер, образовав продолжительное отверстие, а потом, когда дуэлянты отпустили рукоятки рапир, те, падая вниз, прорвали кожу по всей длине раневого канала. Тяжелые всё-таки «инструменты» выбрали оба «бойца».

Парнишки пытались сочинять про острый сук, торчащий из травы, или из кустов, или из листвы дерева неожиданно выставившийся, а они в тумане не заметили. Потом, когда раны были перевязаны, а Наталка побежала на речку отстирывать рубахи, её матушка от всей души отстегала ореховым прутом сначала Федотку, а потом и Гришутку.

— Врать нехорошо, — твердила женщина. — А уж тыкать друг в друга острыми железками — совсем плохо.

Гриц с тревогой поглядывал на товарища по несчастью. Ведь явно дворянский отпрыск — ну не владеют дети черни искусством боя на рапирах. А принимать побои от крестьянки благородному человеку невместно. Но парень и не думал, ни протестовать, ни угрожать расправой. Странный он. Или умный? Понимает, что порка — пустяки по сравнению с родительским гневом, и ради сохранения в тайне утреннего поступка готов терпеть побои, чувствительные, кстати.

Потом сохли рубахи, мать управлялась по хозяйству, а дочь готовила обед. Раненые на лавке молча страдали от боли — сидеть после порки оказалось почти не больно. Наконец прорехи заштопаны ловкими руками Наташки, и, учтиво поклонившись и хозяйке и её помощнице, мальчишки отправились к месту сражения. Отмыли от крови рапиры, смерили друг друга недовольными взглядами, и разошлись. Им решительно нечего было друг другу сказать. И обоим предстояло возвращение домой пред очи родительские или челяди, что тоже чревато разоблачением. Повязки, конечно, скрыты под рубахами, но… ох, что-то будет.

* * *

В заднюю пристройку к конюшне проник беспрепятственно. Дырка в заборе действует надёжно. А вот переодеться без посторонней помощи — это нынче больно. Хотя и с помощью тоже больно, просто значительно удобней. Вместо плебейских портов и рубахи — тоже рубаха и шаровары, но уже из драгоценного чайского шёлка. Он скользкий, поэтому всё легко наделось. Только, пока попал рукой в рукав, чуть не взвыл от боли. Сапожки тоже налезли хорошо, хотя, управиться с портянками было непросто. Ну а кафтан — это уже легко. Уфф.

Дядька Прокоп дождался его в закутке рядом с людской — у них давно договорено, что пока ни царевича, ни его наставника никто не видит, то все думают, будто они где-то гуляют вместе. Стало быть, и беспокоиться не о чем. Так что старый пестун прикрывает отлучки своего подопечного, коротая время за починкой сапог да чувяков, а уж потом они вместе объявляются, сговорившись, где были и что видели. До сих пор эта нехитрая уловка удавалась, удалась и в этот раз. Гриню знобило, боль в растревоженной переодеванием ране тоже отдавала в бок, поэтому он распорядился принести в беседку книги, устроился в тенистом уголке сада, да и подрёмывал в креслице до самого ужина.

Вечером же потребовал в свои покои сбитню и калач, после чего выдворил всех. Показывать кому бы то ни было повязку было категорически нельзя, а к тому, что умеет капризничать он челядь приучил давно. Главное, ни матушки, ни батюшки, которые могли бы не посчитаться с его распоряжениями, нынче во дворце нет, так что все эти стремянные да окольничие, да девки сеннные и прочая дворня — они ему не указ. Если не испугать их, конечно, показав, что поранился. Хоть и младший сын, но царский. Перечить ему опасаются.

* * *

Утром, в аккурат после завтрака, доложили, что пришла девица Наталья — соученица царевича, и смиренно просит принять её для разговора о правилах извлечения корня. Велел просить. Наташка сразу потащила его в спальню и дверь заложила засовом. Пришла пора менять повязку, для чего всё необходимое принесено с собой в корзинке. Опять разбередила рану, сказала, что процесс идёт правильно, и намазала другой мазью, не той, что вчера.

— А Федотку ты уже перевязала? — вспомнился вчерашний товарищ по несчастью.

— Да. Он, едва рассвело, примчался. Весь из себя учтивый, да предупредительный. Вы не из-за меня ли, часом повздорили? А, Гриня? Говори, не темни.

— Может, и из-за тебя. Только не так, как ты подумала.

— Интересно, а как я подумала?

Гриня понял, что выразился смешно. Ну как парни из-за девок ссорятся?! Понятно, что делят, кому достанется. А вот чтобы вступился, если другой обидел словом, да ещё и за глаза — такого он среди деревенских не примечал. Как-то они в этом на слово несдержанны обычно. И, если не кривить душой, могут неладное о бабе сказать, или о девке. Хотя, брат за сестру всегда в драку полезет, услышь про неё что нехорошее из чужих уст. Так нет у Наташки братьев. А Федотка её плебейкой обозвал. Поэтому пришлось отвести негодяя в сторонку и назначить с ним схватку с оружием по его выбору. Только, как объяснить это деревенской девчонке? Не поймёт ведь. Да и тушуется он рядом с ней в последнее время. Тревожит она его… не так, как в детстве.