Свое и чужое время - [58]

Весть о том, что для опознания исторической личности в бронзе призван историк, еще больше подхлестнула любопытство тех, кто непременно тут же хотел все узнать.

Транквилион Транквилионович Светониа, как уже описывалось выше, шел своей походкой, что само по себе было не менее любопытно, чем тайна, заключенная в бронзе. Преодолев на пути довольно крутой перелаз, он наконец вступил во двор. И вот, пройдя еще несколько трудных шагов, историк стал перед громоздким пьедесталом, венчавшимся миниатюрным бронзовым бюстом.

Фрол Иванович, пребывавший в знобящем состоянии, заскрипел костылями, выказывая нетерпение:

— Знакома ли тебе эта личность?

Обращаться к историку протокольным языком было в правилах нашей деревни, ценившей в человеке прежде всего его физические возможности, а потом уж всякие другие, наживавшиеся с помощью книг.

Транквилион Транквилионович, хорошо знавший это обыкновение, уже привел было губы в движение, чтобы дать Фролу Ивановичу ответ, но так и не успел их разомкнуть. Виной этому была доселе незнакомая в этих краях птичка, камнем упавшая с высоты на голову бронзового изображения и зачирикавшая протяжно и свободно.

— Удивительно! — прошептал историк после минутного молчания, не спуская глаз с бронзовой головы, увенчанной венком, на которой и пела свою звонкую песню незнакомая птичка.

— Транквилион Транквилионович! — застонал Фрол Иванович, отчетливо ощущая подступающий к сердцу холодок.

И вновь произошло чудо: залетная гостья, снявшаяся с бронзовой головы, покружила над ней, стремительно взмыла ввысь и на глазах изумленных людей растворилась в синеве неба, на что собравшиеся во дворе многозначительно переглянулись. А Фрол Иванович, увидевший во всем этом недобрый знак, теперь уже не торопил историка с ответом: он стоял чуть поодаль от собравшейся толпы колхозников и, свесив голову, глядел на левую ногу, не достававшую до земли. Культя пронзительно ныла, как бы ощущая в себе отсутствующую ступню.

Транквилион Транквилионович Светониа подошел к стоявшему особняком Фролу Ивановичу и, предваряя ответ улыбкой, сказал:

— Замечательное приобретение!

Толпа, обступившая историка, шумно загукала, выражая восторг, и сразу же заполыхала алым огнем нетерпения, глядя в рот Транквилиону Транквилионовичу, чтобы подхватить из уст его имя бронзового изображения и передать дальше.

— Это есть Петрарка — итальянский поэт эпохи Возрождения! — сказал историк голосом и тоном, какими говорят учителя в начальных классах. Он хотел назвать и век, но, подумав, что ветхость петрарковского времени может несколько уменьшить к нему интерес, ограничился поздравлениями.

Как-то сразу размякший Фрол Иванович повис на костылях и, глядя куда-то отрешенным взглядом, спросил:

— Говоришь, поэт?

— Поэт! — подтвердил историк и выбросил вперед левую ногу.

Глянувший вослед удалявшемуся историку Фрол Иванович смачно сплюнул в траву и, неистово гребя костылями к конторе, выматерился крепким квашеным русским матом.

Жизнь с этого дня во дворе правления колхоза вошла в свое русло и потекла ровно, преодолевая временные трудности. Работники конторы теперь все чаще выходили к памятнику Петрарке и, с уважением разглядывая бронзовый лик поэта, курили, мысленно переносясь в незнакомую им и далекую Италию. Иногда сюда приходил и Фрол Иванович, как-то плохо привыкший к памятнику поэту. И, чтобы самому тоже участвовать в разговорах, иногда задавал неожиданно вопросы.

— Как думаете, — спрашивал Фрол Иванович, — мог бы этот поэт принять нашу действительность и жизнь?..

От такого неожиданного вопроса даже самые бывалые люди пожимали плечами, уставясь долгим взглядом на Петрарку, словно желая прочесть ответ в бронзовом лике. И только после продолжительного молчания кто-нибудь из самых бойких высказывался так же витиевато.

— Жизнь бы принял, а действительность — нет!..

— Вот то-то, — говорил Фрол Иванович и, медленно набухая неприязнью к поэту из-за утраченной Алии, грустнел, ясно представляя себе предстоящие скачки. — А лошадь-то, она живая…

— Ну что же теперь! И памятник тоже штучка забавная! — утешали Фрола Ивановича конторские работники, зная, что творится в душе их старшего собрата.

Если многие конторские работники примирились с утратой Алии, то Фрол Иванович и Беслам Иорданович ходили печальные, избегая друг друга, чтобы не бередить раны. Приближались скачки, а лошадь, как ее ни ждали, не возвращалась в родной колхоз.

— Может, в том колхозе ей лучше? — высказался Беслам Иорданович вслух.

— Колхоз есть колхоз, — резонно ответил Фрол Иванович, сердито хмурясь от тревожной мысли, что ЕЙ там лучше…

— Ломаю себе голову, не сплю, — признавался Беслам Иорданович, хватаясь пухленькими ладонями за чисто выбритую голову.

— Не спи, — отвечал Фрол Иванович и, круто повернувшись спиной к завмагу — в который уж раз, — уходил прочь, ругая себя за оплошность. Затем, спустившись с перелаза во двор, задерживался перед памятником, спрашивая себя: — Как его, бишь? — и, напрягая память, неожиданно добрел к памятнику. — Ишь ты, как понимающе глядит…

К памятнику Фрол Иванович трудно, но привыкал. Поэтому расставаться с ним не хотел. Но не хотел ни под каким видом лишиться и лошади. Когда пролетела не одна неделя со дня обмена Алии на Петрарку, Фрол Иванович в сердцах заглянул еще раз к завмагу и там собрал совет с участием историка, чтобы окончательно решить вопрос о скачках и лошади. Приняв перед обсуждением за счет Беслама Иордановича по стакану горькой, совет приступил к обсуждению вопроса. Первый вопрос был поставлен Фролом Ивановичем. Он прозвучал так: