Свое и чужое время - [38]

Помятые лица, отпугивая немочью опохмеляющегося, вяло тянулись к ларьку и, покивав кому-то в очереди, ждали своего часа, чтобы «полечиться» от вчерашнего.

Потолкавшись у приступочки дома, я выпил кружку холодного пива, не доставившего радости, пошел в сторону Ордынки, в каком-то дворе набрел на телефонную будку и против своей воли позвонил Лешке, зачем-то сказав ему, что уезжаю обратно, хотя раскрывать тайну было не велено.

Лешка, помолчав несколько секунд, попросил через два-три часа перезвонить, должно быть, куда-то спешил.

— Хорошо, — сказал я и повесил трубку, вспоминая пророчество Гришки Распутина об Иудином поцелуе. «Ну и пусть, — подумал я с какой-то бешеной радостью. — Теперь в самый раз, чтобы кто-то предательски поцеловал…»

Вскоре, набрав в магазине необходимых продуктов, поехал на вокзал, взял билет на поезд, идущий на Иваново, чтобы вечером, еще засветло, оказаться в Федюнине. Времени до отправления оказалось много, но ни идти в больницу, ни тем более звонить не хотелось. Единственный телефон, которым я дорожил, оборвался со смертью Тани. В памяти ныло от сознания, что номер существует, но дозвониться до человека, со смертью которого вымерло огромное пространство, нельзя. Снова позвонил Лешке. Его не оказалось дома, но женский голос ответил, что «поехал на работу»…

Ответ «поехал на работу…» — мне показался очень занятным, и, чтобы хоть как-то приоткрыть завесу над тайной, окрашивая голос небрежной простотой, я спросил:

— Когда он вернулся из командировки?

— Еще вчера! — ответил женский голос в трубку, но он тут же осекся: — Простите, кто его спрашивает?

— Христос воскрес! — проговорил я, продолжая игру. — Не забудьте передать ему, что жду с нетерпением Иудиного поцелуя.

В трубке затрещало, потом ответили, что непременно все как есть передадут.

Я повесил трубку и задумался, расшифровывая на свой лад телефонный разговор.

Повременив еще с полчаса, повторил звонок и, услышав голос Лешки, извинился, что задержался со звонком.

— А я сижу у телефона и жду, — ответил Лешка бесцветным голосом безразличия. — Когда отчаливаешь?

Я ответил, что через сорок минут.

— Жди, — сказал Лешка, выдавая волнение, — я сейчас на такси подъеду.

Я взял портфель и скрылся за щитком табло на перроне, чтобы отсюда наблюдать за появлением Лешки.

И вот рядом с образом воздушно-легкой девочки в плиссированной юбочке из белого шелка заколебался в воздухе и образ Лешки, направляющегося к месту встречи, хохочущими глазами выискивавшего меня в толпе.

— Здравствуй! — сказал я, подходя сбоку и ставя портфель между собой и им.

Девочка, откровенно уставившись на меня, поглядывала снизу вверх, но, быстро удовлетворив любопытство, заскучала от ординарности объекта и нетерпеливо дернула Лешку за руку.

— Чего это ты надумал возвращаться? — вдруг спросил Лешка, одергивая девочку.

— Так надо, — ответил я и таинственно улыбнулся. — Это все, что я могу тебе сказать.

— Ладно, — сказал Лешка и огляделся по сторонам. — Как ты думаешь, мне нужно с тобой ехать? — спросил он, вырвав взглядом кого-то из толпы.

— Со мной нежелательно, — ответил я.

— Ладно, — ответил он и вернулся из толпы, в которой кого-то углядел. Тот, наверное, ушел, чтоб не отвлекать.

— Вот и замечательно, — сказал я и погладил девочку по головке, чтобы убедиться в том, что это живое существо, а не мираж. — Как тебя зовут?

— Анюта! — засмущалась девочка и посмотрела на Лешку.

— Больше всего люблю на свете девочек и кукол, — сказал я Анюте и еще раз потрепал ее по головке, как когда-то, бывало, свою маленькую сестренку Мину. И почему-то вспомнил слова своего соседа по деревне, Чатала-оглы Мамеда-эфенди: «Какие красивые!.. Они красивы, пока остаются поросятами! Но мы из них выращиваем свиней!» Может, в этом ответе таилось мусульманское отвращение к свинье?!

Анюта высвободила головку из-под моей руки и сильнее прежнего дернула Лешку за руку, торопя его кончать встречу с таким неинтересным человеком, как я.

Я убрал руку и, глядя поверх Анютиной головки вдаль, заметил профиль Тани и сорвался с места, оставив портфель стоять у Лешкиных ног. Но, настигнув до жути знакомый профиль, разочарованно застыл на месте. В профиле не было ничего с Таней общего, кроме сходства.

— Как жить, Лешка, — сказал я, когда он догнал меня на перроне с моим портфелем и бешено хохотнул с грустным лицом. — Если лучшие из друзей уходят, оставляя на память о себе лишь чужие профили?.. — Я почти вырвал у него из рук свой портфель и не оборачиваясь зашагал дальше, к стоянке головного вагона.

Пока поезд уносил меня из вымершего для меня пространства, я думал о Лешке, подозревая в его отношениях к Стеше глухую мужскую месть. Не любовью веяло от их встреч. Слишком уж грубы были их ночные любовные утехи.

Перескакивая с мысли на мысль, я вспомнил о письмах отца, покоившихся в кармане, и с подспудной радостью, разглядев конверты и штемпеля на них, вскрыл, соблюдая хронологию, первый.

На этот раз отец писал карандашом, причем фиолетовым, как с фронта во время войны.

Буквы были мягки и красивы.

«Дорогой Ивери! Пишет тебе твой отец Лаврентий.

Теперь сынок мать ваша очень про тебя беспокоится говорит что с ним случилось. Вот уже четвертый месяц от тебя нет писем. Если ты скоро не ответишь мать хочет приехать. Напиши обязательно.