Свое и чужое время - [35]

Порой перед какой-нибудь избой на завалинке возникала скомканная фигура старухи, подслеповато вглядывающейся в дорогу, не видящей и не слышащей никакой жизни, кроме той, что еще тлела в ней самой вялым усилением памяти.

И было грустно от вида угасающих жизней, когда-то горевших жарким огнем силы и красоты. Теперь одинокие фигуры у поизносившихся изб рождали чувство вселенского сиротства и отрешения. С кем им общаться, как не с самими собой, если жизнь осталась за чертою ушедшего времени, если близкие и родные, разорвав и это время, и пространство, отделились во имя великих свершений? И глядят ничего не видящие и не слышащие мертвецы едва живым грустным взглядом на тихую, недалекую обитель…

«Господи, пощади и обласкай их последние дни ласкою близких!» — повторял я про себя, уходя в свою боль, рожденную дорожными размышлениями. А машина, выплевывая ленту дороги, гнала назад дорожные столбы, избы и жалкие фигуры одиноких старух навстречу ветру и вливалась в поток армады своих сородичей, понукаемых нуждами времени.

На развилке дорог машина неожиданно затормозила, подалась к обочине и, выпустив из кабины Дусю, промелькнувшую перед нами в траурном черном платке, рванула вперед.

По тому, как сутулилась и шла, не поднимая головы, Дуся, было видно, что Федюнино далось ей непросто. От ее раздавленного поникшего облика веяло унижением и запоздалым раскаянием.

На Большой Черкизовской я подошел к шоферу, и мы покатили к заводу, то и дело уточняя у прохожих дорогу. А когда каким-то чудом все-таки вышли к стенам завода, где перед проходной стоял в сером костюме бугор с каким-то крюкастым человечишком, едва достававшим ему до плеча, с облегчением вздохнули.

Неотступно следуя за бугром и держа на паху крюкастые, как у обезьяны, руки, человечишко шел как-то боком и вызывал брезгливое чувство, усугублявшееся еще и тем, что из широких пропастей носа вылезали дремучие черно-рыжие волосы и скрещивались, вызывая в памяти паука, захватившего добычу, если таковым можно было считать конец туповатого носа.

— Тишка, — сказал бугор бесцветным голосом, обернувшись почему-то к своему бедру, — прыгай в кузов!

Я вышел из машины и встал рядом с бугром, желая поглядеть, как этот Тишка будет прыгать.

Тишка метнулся к кузову укороченной тенью и подпрыгнул. Подпрыгнув, накинул крюки на борт, с ловкостью зверька взобрался наверх и оттуда, с высоты, ухмыльнулся ржавым оскалом.

И тут шофер, вгрызавшийся в свои кудерьки металлическою расческой, получил команду «пошел!».

Оставшись наедине с бугром, я пожаловался на длительность нашей «командировки».

— Сколько же нам все-таки там торчать? — спросил я. — Смену свою отбарабанили…

Бугор походил взад-вперед и, глубоко задумавшись над трудным вопросом, выдавил из себя наконец:

— За установку пресса выпишу по сто на каждого!

Так и сказал: «На каждого».

Выгрузив из машины продукцию с Тишкой, к нам подошел Лешка, дожидаясь команды. Команда тут же явилась.

— Обменяйтесь адресами и телефонами и ждите… — сказал бугор и внимательно посмотрел на Лешку. Понижая голос, чтобы не подслушали посторонние уши, добавил: — На время закрываемся. Звонил знакомому преду колхоза… Думаю, под Казань скоро поедем…

Лешка, переминаясь с ноги на ногу, слушал бугра и не выказывал недоверия к его словам. Но когда тот закончил свое сообщение, спросил:

— А как же я узнаю?

— Гуга с тобой свяжется! — ответил бугор, довольный тем, что смог уверить Лешку в своей версии относительно закрытия и перспективы. — Ступайте теперь да связь держите друг с другом. А я с Тишкой улажу с продукцией…

— Итак, до скорого! — сказал я и перевернул руку вверх ладонью.

Бугор тут же ответил легким касанием своей, что, по суеверному обычаю, должно было оградить нас от всевозможных напастей…

Простившись с бугром, мы с Лешкой молча вышли к станции метро и разъехались в разные стороны, обменявшись телефонами, а через полчаса я уже был у своего дома, утопавшего в приторно-шоколадном духе «Рот фронта».

Мимо меня сновали знакомые лица. В крохотном дворе малышня возилась в песочнице.

Прощупав все глазами давнего обитателя этого микромира, удостоверившись, что дух прежней жизни еще не выветрился, я нырнул в подъезд и поднялся в свою густонаселенную квартиру, вмещавшую пять семей и имевшую такое же количество комнат-дверей. Уже слышалось шарканье ног, перемещение из личных «гробниц» с высоченными потолками в кухню, где каждая семья обладала одинаковым столиком и навесной полкой из ДСП, с просветом, предусмотренным для четкого обозначения границ между республиками-семьями, загнанными давней нуждой на крохотную субстанцию, именуемую коммуналкой, в коей, гукая, сморкаясь, притирались и не могли притереться друг к другу ее жильцы.

Противник всякого рода стереотипов, обезличивающих индивидуальность, я, не заглядывая в кухню, прошел прямо в свое обиталище в форме трапеции и повалился на кровать.

Аккуратно прибранная «гробница» встретила меня родным запахом моей державы, именовавшейся соседями в мирные дни страной ЛИМОНИЕЙ, а в дни жестоких «боев» — страной БЕЗЗАКОНИЕЙ.

Сейчас в державе было пустынно. На тумбочке знаком этой пустынности белела записка, гласившая, что сочинитель ее пребывает по прежнему адресу в больнице, кирпичном здании среди тополей на Стромынке.