Свободу медведям - [42]

— Зоопарк закрыт. Остался здесь кто-нибудь? — словно делали из этого игру.

Потом я увидел тех, кого можно назвать официальной охраной, — двух сторожей, а может, это был один, только я его видел дважды. Он — или они — больше часа занимались тем, что проверяли клетки: что-то дергали, где-то бряцали, позванивая огромным кольцом с ключами; потом, похоже, удалились в сторону центральных ворот. Просто отсюда мне не виден главный вход, однако час спустя после моего последнего наблюдения я услышал, как центральные ворота отворились и захлопнулись.

После этого я не видел ни одного из них. Лишь без четверти семь я услышал скрип ворот. Животные уже успокоились; кто-то с зычным голосом был явно простужен. Посижу пока за живой изгородью. Я не думаю, что ночь будет настолько темной, насколько мне хотелось бы, и, хотя прошел почти целый час с того момента, как я видел или слышал другое человеческое существо, я знал, что здесь кто-то есть.

Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника: Предыстория I (продолжение)

22 февраля 1938 года: днем в кафе на Шауфлергассе. Моя мать и Зан протирают запотевшее стекло и смотрят на здание администрации канцлера на Баллхаузплац. Однако канцлер Курт фон Шушниг[8] не собирается подходить к открытому окну сегодня.

Караульный административного здания канцлера топает ногами и с завистью поглядывает на кафе, где, кажется, наступила оттепель; снег припорошил усы караульного, и даже его штык поголубел. Зан думает, что ствол ружья полон снега и от него никакого толку.

Но в конце концов, это всего лишь почетный караул, печально прославившийся в 1934 году, когда Отто Планетта прошел мимо почетного, незаряженного ружья и застрелил предшествующего канцлера, тщедушного Энгельберта Дольфуса[9], из своего не почетного, но заряженного оружия.

Однако поступок Отто не многое изменил; нацист доктор Ринштелен попытался покончить с собой, неудачно выстрелив в себя из пистолета в номере отеля «Империал». А Курт Шушниг, друг Дольфуса, беспрепятственно занял его пост.

— Интересно, заряжает ли теперь ружье почетный караульный? — говорит Зан.

А Хильке со скрипом проводит рукавичкой по окну, прижимается носом к стеклу.

— С виду оно похоже на заряженное, — говорит она.

— Ружье и должно походить на заряженное, — отвечает Зан. — Однако это выглядит просто тяжелым.

— А почему бы вам, студент, — вмешивается официант, — не встать на место караульного и не проверить это?

— Оттуда мне не будет слышно ваше радио, — говорит Зан, чувствуя себя здесь слегка неспокойно — новое место с неопробованной волной, однако оно ближайшее к Ратаузскому парку.

Радио звучит довольно громко, оно привлекает внимание караульного, и его ботинки начинают пританцовывать.

На улице останавливается такси, и его пассажир стремительно бросается к зданию администрации канцлера, приветствуя караульного взмахом руки. Водитель подходит и прижимается лицом к окну кафе, его ноздри растопыриваются, как у рыбы, приплывшей из снежного океана к дальней, стеклянной стене своего мира — аквариума; он заходит внутрь.

— Да, что-то происходит, — произносит он.

Но официант лишь спрашивает:

— Коньяк? Чай с ромом?

— У меня клиент, — говорит водитель и подходит к столику Зана, он протирает себе смотровой глазок на стекле, прямо над головой моей матери.

— Тогда коньяк будет быстрее, — говорит официант.

А водитель кивает Зану, высказывая ему восхищение стройной шеей моей матери.

— Не каждый день у меня такой клиент, — говорит он.

Зан и Хильке протирают смотровые глазки для себя, такси стоит, окутанное выхлопными газами, ветровое стекло заледенело, и «дворники» скользят и скрипят.

— Это Ленхофф, — поясняет водитель. — Он очень торопился.

— Вы бы уже выпили свой коньяк, — говорит официант.

— Редактор Ленхофф? — спрашивает Зан.

— Да, редактор «Телеграфа», — кивает водитель и стирает с окна пар от собственного дыхания, пристально глядя на вырез платья Хильке.

— Ленхофф самый лучший, — говорит Зан.

— Он пишет честно, — соглашается водитель.

— И однажды свернет себе шею, — вмешивается официант.

Водитель пыхтит, как и его такси, короткими, прерывистыми выдохами.

— Я выпью коньяк, — говорит он.

— У вас нет времени, — отвечает официант, который уже налил.

А Хильке спрашивает водителя:

— У вас много важных клиентов?

— Да, — говорит он, — они любят пользоваться такси. Через какое-то время к этому привыкаешь. И знаешь, как сделать их попроще.

— И как же? — спрашивает официант и ставит водителю коньяк на столик Зана.

Однако взгляд и мысли водителя устремлены куда-то в глубь выреза моей матери; ему требуется время, чтобы прийти в себя. Через плечо Хильке он тянется за своим коньяком, наклоняет бокал и бесцельно крутит его в руке.

— Ну, — произносит он, — самому нужно быть попроще. С ними нужно вести себя непринужденно. Дать понять, что тоже кое-что повидал в этом мире. Ну вот, взять, к примеру, Ленхоффа… Не стоит говорить ему: «О, я вырезаю ваши передовицы и храню их!» Но вы должны дать ему понять, что вы достаточно сообразительны, чтобы узнать его. Например, сейчас я сказал ему: «Добрый день, герр Ленхофф, хоть и холодновато». Видите, назвал его по имени, и он ответил: «Да, холодновато, однако у вас тут тепло и уютно». И после этого он с вами в самых добрых отношениях.