Свободу медведям - [39]
Мой официант только что принес мне франкфуртскую газету. Он открыл ее на третьей странице и дал ей соскользнуть мне на колени. Там помещено фото из Америки, где немецкая овчарка сдирает платье с негритянки. Рядом стоит, несомненно, белый полицейский с поднятой дубинкой, похоже, он собирается огреть ею негритянку, как только собака оставит ее. На заднем плане расплывчатое изображение толпы черных людей, прижатых к фасаду складского помещения мощной струей воды из пожарного шланга. Разве я не говорил, что эти парни с Балкан очень хитры? Мой официант оставил газету у меня на коленях, а сам отошел. Необыкновенно чистоплотный народ эти американцы — они моют своих чернокожих граждан из пожарных шлангов.
Полагаю, если в 1967 году тебе двадцать один и ты живешь в Америке, то нет необходимости забивать голову предысторией — в Америке, как я понимаю, что ни день, то крестовый поход. Но я не в Америке. Я в Старом Свете, и то, что делает его старым, не является преимуществом. И в любом отстающем от прогресса месте снова ждут Национального Кризиса — таков Старый Свет, и зачастую жаль, что ты в нем молод.
Полагаю, что если бы я серьезно об этом задумался, то я отправился бы в Америку, присоединился бы к черным экстремистам и мыл бы их белых из пожарных шлангов. Однако это лишь мои размышления, которые временами всплывают в моей голове и которым я на самом деле не придаю особого значения.
Официант подошел ко мне, чтобы забрать газету.
— Вы просмотрели, герр? — спросил он и протянул руку. На ней до самого сустава не хватало указательного пальца.
Я вернул газету, прижав свой палец к лицу белого полицейского.
— Так это же немецкая газета, — сказал я. — Думаете, кто-то из старых немцев будет потрясен, увидев немного американского расизма? — спросил я его, только чтобы подзадорить.
— Не могу знать, — ответил он, как и следовало ожидать.
Слишком уж умны для официантов эти парни с Балкан. Похоже, половина из них, прежде чем заняться своим скромным ремеслом, были университетскими профессорами.
В этом отношении Вена кого угодно удивит. Это все предыстория, приукрашенная и загадочная. Каждый раз она оставляет меня в стороне. Но если мы, как предполагается, поколение, которому следует извлечь урок из ошибок старших, то я, как мне кажется, должен знать ошибки каждого из них.
Мой чай остыл, но в нем изрядное количество рома. Очень хороший официант, чтобы я о нем до этого ни говорил. Но как он умудрился лишиться пальца? Если спросить его, то он скажет, что потерял палец еще мальчишкой, когда его переехал трамвай. Только в том далеком восточном городке в Югославии, где он рос, никаких трамваев не было и в помине; может, их нет там даже сейчас. Но я полагаю, что будь я в Америке и спроси у беспалого, как он потерял палец, то он — вероятно, срубивший его битым горлышком бутылки — поведает мне, как расплавленный докрасна спусковой крючок пережег ему палец, когда он вел огонь по врагам в Маньчжурии.
Некоторые гордятся, а у некоторых остаются сомнения.
И я могу взглянуть на все это как человек, оставленный в стороне историей, и я — во всех смыслах полагаясь на предысторию — могу приуменьшить те приукрашивания, о которых шла речь.
Я могу утверждать: у каждого есть своя предыстория. Ощущение, что ты живешь в промежуточный период времени, — это нечто такое, что присуще природе человека, ему принадлежит и то, что никогда не случается с ним после рождения.
С неких стародавних времен существует великий замысел, который неожиданно осуществляется и все изменяет.
Так что я дал официанту приличные чаевые и пересек улицу. Здесь много животных, с которыми мне хотелось бы перекинуться словечком.
Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника:
Предыстория I (начало)
30 мая 1935 года: моя будущая мать, Хильке Мартер, празднует свое пятнадцатилетие. Прислонившись спиной к голой шпалере, она блаженствует в Гринзингском винограднике; в нескольких милях ниже от нее слабое солнце протапливает себе путь в снегу, затаившемся между барочными зданиями в центре Вены; где-то выше талая вода, журча, бежит сквозь венские парки, а верхушки деревьев тонут в низком тумане — столь же вычурном, что и кружева на белье горожанок. «Тай», — говорил день, и моя мать таяла.
У первого парня Хильке, Зана Гланца, мягкий, затуманенный взор. Но больше всего моя мать восхищается шелковистыми волосками на его чистом подбородке. Кроме того, Зан может заставить звенеть стакан, проводя языком по его ободку; сдавливая ножку бокала, он может поднять звук на октаву выше. В 1935 году это искусство знавали на стекольных заводах и даже в публичных местах, но такие исключительные таланты, как у Зана, считались просто выдающимися.
Зан полагал, что будет журналистом или политиком. Он никогда не водил Хильке в такие места, где не было радио - или оно не звучало постоянно, не было включено на полную громкость, — только так он мог находиться в курсе текущих событий.
— Смотри не раскачай шпалеру, — говорит Зан, и моя мать, подавшись вперед и нащупав руками стол, оглядывается через плечо и смотрит вверх, где на решетке подвешен громкоговоритель.
