Свободный полет. Беседы и эссе - [22]

— …и говорить «кушать подано»…

— Да неважно, что говорить, вообще просто прийти на репетицию! Хотя, Вадим, ты прав, в основном у меня были роли похожего содержания. Я категорически не мог проснуться. Звонил в театр и врал. А жил я, Вадим, совсем рядом. Вот твоя чашка, вот моя. Вот сколько от твоей чашки нужно идти к моей, ровно столько мне нужно было идти от моего подъезда до БДТ — клянусь. И я не мог себя заставить. Я просыпался, звонил Нине Георгиевне, святой женщине, помощнику режиссера БДТ, говорил: «Нина Георгиевна, вы извините, это Ургант, у меня почка опустилась ночью!» Нина Георгиевна вскрикивала. Я говорил: «Вы передайте, что я сейчас не могу, но ближе к премьере я вольюсь в спектакль». После этого засыпал счастливейшим сном. И без зазрения совести. И мне являлись единороги, феи, лесные духи. Я категорически не мог проснуться. А однажды Тимур Чхеидзе, режиссер, сказал громко, по трансляции: «Ургант зевает, освободите его, пожалуйста, от роли». Да, я зевал. У меня даже была в какой-то момент мысль доказать ему, что люди зевают не потому, что им не интересно, а что бывают другие причины. Хотя в тот момент, честно могу сказать, мне, с одной стороны, было совершенно не интересно, а с другой стороны, дико хотелось спать.

— В общем, эта фраза Чхеидзе оказалась ключевой в твоей жизни, и ты повернул в другую сторону.

— Да нет, я уже тогда работал, я уже тогда зарабатывал, у меня джинсы новые были, я на такси ездил. Помню самое главное событие в моей жизни: я перестал пользоваться общественным транспортом…

— В жизни каждого человека бывают ситуации, когда, мягко говоря, не до шуток.

— Бывают, конечно. Я часто замечал, что любимая профессия является выходом из самого тяжелого состояния. Если ты любишь это дело, то ты всё забываешь, как бы грустно тебе ни было. И в моей жизни были такие ситуации, и это не попытка доказать или опровергнуть фразу, что сцена лечит. Когда занимаешься делом, связанным с творчеством, ты не можешь стоять и думать о том, что всё плохо, не можешь думать: «Ну как же так, взяли и увезли машину на штрафстоянку, а я вам должен сейчас что-то рассказывать». Ты забываешь об этом в ту же секунду, как выходишь на сцену или на съемочную площадку. Гораздо страшнее, когда не то что шутить не хочется, а когда смеяться не хочется.

— Что должно произойти, чтобы совсем было не смешно?

— У меня нет ответа. Знаешь, например, однажды на поминках человек, сидевший рядом, спросил: «Ваня, ну серьезно, а чего ты такой грустный?!» Нас вообще, Вадик, окружает абсурд. Вот первый самый большой абсурд: у тебя голос тише, чем у меня, в двадцать раз.

— Так…

— …А диктофон ты мне засовываешь в рот, а не себе. Вот это абсурд, понимаешь? Как это можно объяснить? Я уже его практически нёбом чувствую.

— Всё, отодвигаю диктофон подальше, Ванечка.

— Люди, называющие себя психологами, объясняют смех на похоронах желанием защититься от происходящего. Да, может быть, если есть возможность защищаться, надо защищаться любыми возможными способами. У меня есть несколько товарищей, которые стали для меня примером неиссякаемого оптимизма. И мама у меня была такая. Мама прожила тяжелейшую жизнь, и я не мог объяснить себе, и до сих пор не могу объяснить этого, — я никогда не видел маму в плохом настроении. Я же сам балансирую между чудовищной апатией и унынием, в которые могу свалиться в одну секунду, накрутив себе в голове миллионы вариантов и схем, и единственный способ оттуда себя достать — попытка на всё смотреть более-менее несерьезно. Иногда это получается, иногда не получается. И я не тот человек, который скажет: «Вот пришло горе в твою семью — посмотри под другим углом на это! Не надо, не унывай! Всё хорошо!» Я совсем не такой.

— Семья, я так понимаю, твой тыл, где ты можешь отпустить себя и расслабиться.

— Моя семья… Не то чтобы я приходил домой, надевал валенки, забирался под печку и просил, чтобы мне туда сырники закатывали. Такого нет. Я могу тебе сказать, в жизни, в семье я практически ничем не отличаюсь от того человека, который находится на сцене или на телеэкране. Я не могу себе позволить многого в семье, я не могу сидеть, надувшись как мышь, обидевшись на всех.

— А мне кажется, сегодня ты можешь себе позволить всё — и в жизни, и на экране.

— Экран и так увеличивает, а если еще надуваться как мышь на крупу, то не каждая диагональ сможет вместить мое лицо. А что касается дома… Конечно, друзья, товарищи, семья, жена, дети, родители — ну для кого это не тыл? Ну, Вадик, не тебе же говорить о противоположном. Конечно, это есть, и это самое главное. Что может быть важнее семьи, детей? Не знаю. Сначала дети, семья, а уже потом идут золотые часы и внедорожники.

— Ваня, ты, конечно, абсолютный трудоголик. Ты вообще успеваешь следить за тем, как растут дети, или всё только со слов твоей жены Наташи?

— Конечно, бывает стыдно в тот момент, когда я прихожу домой поздно вечером и понимаю, что я, например, не видел одну из дочек последние два дня. Потому что она рано встает в школу — я еще сплю, а когда она возвращается — я на работе. Конечно, мне страшно не хватает этого общения и хочется себя изменить. Но есть какие-то вещи, которые я могу изменить, а есть вещи, которые я изменить не в силах. Безусловно, я слежу за развитием детей не только по рассказам моей жены. Как-то мы всё успеваем. Но я помню времена, когда работы не было, до сих пор помню это ощущение. Хорошо помню, например, как я приезжал на кастинг на канал НТВ, как я разговаривал с руководством канала и им говорил: «Я вот, знаете, ведущий, не хотели бы вы…» Грустно это было, Вадик.