Свободная охота - [74]

Колонна продолжала спокойно двигаться дальше. Но недолго – через несколько минут впереди возникла суматоха, раздалось несколько взрывов, и бронетранспортёр Терехова, уже не опасаясь мин, по запылённой обочине, утопая в мутных рыжих всполохах, проскользил вдоль колонны в голову, на подмогу. По рации Терехов поговорил с начальником колонны майором Синицыным, тот хриплым, запорошенным пылью и моторной вонью голосом объяснил, что от боя не уйти. А раз будет бой – значит, вся колонна в нём увязнет, это, как говорится, ежу понятно. Майор помолчал немного, пожевал губами – звук неожиданно усилился, был таким, будто майор сидел рядом в кабине бронетранспортёра и приказал Терехову:

– Подтягивайся ко мне!

Впереди, в солнечной дневной мути, во взваре пыли обозначился узкий каменный проход, в который и врезалась дорога – идеальное место для засады. А поскольку душманы по части засад – мастера, пить-есть не будут, а засаду в таком месте обязательно поставят – уж больно узина выгодная, любой танк камнями закидать можно, то здесь их точно ждут, и гостинцы точно есть: мины, вращенные в дорогу, гранатомёты наизготовку, а где-нибудь на укромной ровненькой площадке – и американские безоткатные пушки. А негромкие хлопки, мелкие гранаты, вышвыриваемые из нерассеивающейся жёлтой мути – это устрашающий маневр, некая дорожная «указивка» – туда, мол, туда, в каменный лаз колонне надо втягиваться, в лаз…

Но колонне не надо туда втягиваться. Нужно попытаться обойти по рыжей, может быть даже, начиненной минами целине, эту гряду, лаз, занятый душманами. Там у них наверняка и пещеры с оружием имеются, и «базы отдыха», и молельни, хотя здешнему люду молельни не нужны, намаз тут правоверные настропалились совершать где угодно: на улице, на рынке, подле горной речки, на вершине горы; на мосту. Терехов сам не раз видел: иногда даже в автобусах совершают, хотя, наверное, это не положено – ислам не терпит суеты.

А кровь ислам терпит? У Терехова обузилось и отвердело лицо: он сам видел ножи с надписью «Убей неверного», вытравленной на чёрном стальном лезвии специальной обработки – ножи эти были вытащены из спин наших десантников. Что-то холодное, злое медленно натекло в виски, утяжелило их, кожу на щеках стянуло, обожгло чем-то крапивным, огняным, на шее запульсировала жила: каждому бою соответствует свой настрой, свое состояние души. И ощущения в бою и перед боем бывают разными, как и один бой отличается от другого. Верно говорят, что человек чувствует свою смерть.

Нет, не только смерть, чувствует даже рану – Терехов испытал это на себе: перед тем, как его ранило, он вдруг ощутил щемящую слёзную тоску, в виски, как и сейчас, натекла холодная тяжесть, руки тоже сделалась холодными и тяжёлыми. Где-то он слышал раньше, что у умирающего человека перед самым концом холодеют и тяжелеют руки, пальцы синеют, покрываются испариной.

Вдруг что-то душное, знакомое возникло у него под самым сердцем, толкнуло снизу вверх, заставило приподняться на сидении. Он не сразу понял, что это. Лишь через минуту сообразил – беспокойство – внутри было, тревожно и беспокойно. Беспокойно, хотя на лице полное спокойствие – ни дрожи, ни теней, ни замороченного блеска глаз, и что бывает у затравленного человека либо у зверька, на которого накидывают петлю – лишь усталость и одновременно решительность, готовность – Терехов был готов выполнить приказ.

В тот же миг родилось что-то немогласное, протестующее, Терехова словно бы разломило пополам – почему одни должны выполнять приказы и подставлять свои головы под пули, а другие – нет, одним – бой, а другим – покой и благодать, тишь и спокойная служба – почему у военных людей судьба разная, почему нет равной чересполосицы: справедливость – несправедливость, справедливость – несправедливость, почему колер одинаков, без полутонов – одним сплошная справедливость, другим – сплошная несправедливость? Всё ведь должно быть равноценно распределено, без перекосов: немного одного, немного другого, немного третьего.

Скулы у Терехова вспыхнули ярко, будто их намазали губной помадой – ему сделалось неудобно перед самим собой. Ефремков, тесня машины колонны, прополз по самой кромке дороги, зависая одним боком над плоской обочиной, забитой мелкой и скрипучей, как крахмал пылью – такую пыль Терехов любил брать в щепоть и растирать её, раздавался тихий скрипучий звук, схожий со звуком снега, который давит тяжелая нога и одновременно со звуком дома, кухни, где всегда что-нибудь трут, замешивают, с хрустом пропускают через мясорубку, – пробрался в голову колонны. По лицу у Терехова проползла виноватая тень – всё-таки слаб человек, раз в трудную минуту раскисает, расплывается… А не надо раскисать, как не надо специально превращать себя в железо, это противоестественно, а всё, что естественно, не терпит насилия – человек должен оставаться самим собой.

Майор Синицын принял правильное решение: в каменный проём не соваться, на стрельбу не отвечать, в бой не ввязываться – этого только и ждут басмачи и их наверняка больше, чем солдат, сопровождающих рисовую колонну, и оружие у них помощнее, – наверняка есть спаренные крупнокалиберные пулемёты, есть миномёты и, может быть, ракеты: ведь сейчас даже малая группа душманов, человек десять-двенадцать, – обязательно тащит с собою несколько ракет класса «земля-земля» и установку для их запуска. И хорошо, если эти ракеты китайские, сделаны без понимания, а если американские? Майор Синицын решил обходить горную гряду по рыжей целине. По карте высчитали, что целину одолеть смогут. Правда, по пути попадется высохшая речушка с воронками-кяризами, где тоже может быть засада, но эту речушку они одолеют, а засада в кяризах не может быть серьезной – ей негде разместиться.