Свобода в широких пределах, или Современная амазонка - [2]

А про погоду нашу столько нафантазировано, что мы могли бы считать себя папанинцами, если бы эти рассказы хотя бы на десять процентов соответствовали действительности. Она у нас и впрямь не райская: все лето ходишь в плаще на теплой подкладке — и не вспотеешь, мало кто может похвастать тем, что хоть раз купался в Охотском море даже в июле. Зимой пурги рвут провода и можно любоваться незапланированным салютом, когда оборванные концы перехлестываются над твоей головой и несутся по ветру голубоватые звездочки (если тебя самого в этот момент не несет по обледеневшему тротуару).

Но ведь бывают и ясные, тихие дни. Бывают они и летом и зимой, но особенно их много в марте и апреле, пока не задурит последняя, или предпоследняя, или еще какая-нибудь пурга. В эти прекрасные дни город стоит белый и торжественный, и магаданцы (даже те, у кого нет нерпичьих шуб) любят его особенно.

В один из таких дней и начинается наше повествование. Еще совсем рано — нет и семи, на улицах белесая полумгла, и автор просит извинения у нетерпеливого читателя за то, что не может сию минуту отправиться с ним на экскурсию и показать все замечательные места и строения — пусть немножко развиднеется. Но уже можно различить на стенах домов шевелящиеся пятна — флаги: сегодня Восьмое марта, воскресеньице в четверг, спасибо нашим женщинам.

Виктор Степанович Яковлев, вставший по обыкновению в такую рань сухопарый мужчина лет пятидесяти, разглядел эти флаги в окно кухни, куда пришел, чтобы поставить на плитку борщ, и даже причмокнул от удовольствия. На автобазе, где он работает механиком, женщин совсем немного и такие они незаметные, что предпраздничные хлопоты месткома не обратили на себя внимания, и он пошел бы сегодня на работу.

— Ну, гадики! — сказал негромко Виктор Степанович, и эта фраза, которую он употреблял в самых разных ситуациях, как всегда универсально передала все оттенки его мысли: а он еще думал вечером — идти ему в магазин за бутылкой или нет, в старой почти ничего не осталось; но за что такая честь кладовщице Марии Гавриловне, которая только и умеет, что газеты читать, а сама до сих пор гайку от шайбы не отличает — бери, что тебе нужно, а у мужчин своего праздника до сих пор нет; Сегодня Вера в «Восход» потащит — купить ей что-нибудь; ну надо же — он чуть в праздник на работу не явился.

Маленькая белая собачка с продолговатой мордочкой фокстерьера и щуплым тельцем болонки (почему-то эти довольно противные, суетливые и всегда дрожащие от холода собачонки в первую очередь завоевали сердца… — я уже было написал — магаданок, но спохватился, потому что «магаданками» здесь называют пушистые с длинными ушами женские шапки из песца, мы их увидим во время экскурсии… — именно болонки завоевали сердца жительниц города, когда пришла мода на собак) потянулась на пороге кухни и, тихонько взвизгнув, зевнула.

— Тоже жрать захотела? — спросил Виктор Степанович. — Буди хозяйку, хватит ей бока належивать — праздник сегодня.

Он всегда вставал рано, в начале седьмого. Всегда сам разогревал суп или борщ, потому что за долгие годы жизни на Колыме привык с утра есть горячее, выпивал с полстакана водки (тоже давняя привычка) и по привычке — раньше про себя, а с появлением собачки, которую он звал Найдой, а Вера — Белочкой, вслух — ругал жену. Он, пожалуй, и не ответил бы, на что сердится. Еду она всегда готовила, а на кухоньке, большую часть которой занимала так и не выкинутая чугунная плита (потому что Вера Васильевна все хотят попробовать испечь в духовке пирог) и обычных размеров ванна, потому что специального помещения для нее строители не сделали, так вот на этой самой кухоньке Виктору Степановичу удобнее хозяйничать одному — хотя бы потому, что вдвоем в узком проходе между ванной и плитой не разойтись. А поставить кастрюлю на плиту не такая уж большая работа, чтобы из-за нее портилось настроение. Дело было, вероятно, в другом. И пока Виктор Степанович отливает Найде в миску еще чуть теплого борща, отрезает кусок мяса, а потом чистит зубы и плюется перед раковиной, которая тут же, на кухне, можно пуститься в некоторые рассуждения.

На Колыме Виктор Степанович давно. Попал он сюда в молодости, перед самой войной, получив по дуроте срок за тяжкие телесные повреждения. Освободился только в пятьдесят первом, потому что (по той же дуроте) ушел в побег — во время войны (летом, конечно) некоторые пробовали. Почему-то главной целью было добраться до Якутии, как будто там начинались дикие прерии. Но мало кто дошел, и Виктора Степановича тоже повернули и довесок к сроку дали. Но было это так давно, словно и не было вовсе, словно все это он про кого-то в какой-то книжке прочитал и название забыл, осталось в памяти несколько слов — вот «гадики», например, да еще «суки немцы, убили брата Федю!». Какого Федю? Не было у Виктора Степановича брата, по крайней мере, когда забирали. А потом ему откуда взяться? Да и нечего об этом думать — забрали, и все.

Освободившись, Виктор Степанович слесарил, шоферил, жил в разных поселках на трассе (в Магадан перебрался лет десять назад). И хотя коммунальные, так сказать, условия часто оставляли желать лучшего, был доволен, потому что деньги были всегда (это для колымского человека обстоятельство немаловажное). И поскольку были деньги, в спиртном он себе не отказывал. Не то чтобы пьяницей был — он бы спился двадцать раз, если бы эта наклонность была чрезмерной. Он выпивал — и перед работой (если за баранку не садиться), и после работы, а то и в обед получалось.