Свобода, равная для всех - [8]

Итак, вернемся к вопросу: какие отношения должны существовать между индивидом и государством? Обыкновенно он разрешается при помощи какой-нибудь этической теории, оперирующей понятием нравственного долга. Но анархисты не питают доверия к такому методу. Они совершенно не признают идеи нравственного долга, прирожденных прав и обязанностей. Все обязанности они считают не моральными, а социальными, да и то признают их обязательность лишь в том случае, если они приняты на себя человеком вполне добровольно и сознательно. Если человек входит в соглашение с несколькими людьми, то они вправе совместными силами заставить его выполнить условленное; но помимо таких соглашений ни один человек, насколько анархистам известно, не заключал еще договоров с Богом, или какой бы то ни было другой силой. Анархисты не только утилитаристы, но эгоисты в наиболее полном и крайнем значении этого слова. Единственной мерой прирожденного права является только сила. Всякий человек, называется ли он Биллом Сайксом или Александром Романовым, и всякая группа людей, будь то китайские головорезы или конгресс Соединенных Штатов, – имеют право, если в их руках сила, убивать или принуждать других людей, или подчинить весь мир своим целям. Право общества на порабощение индивида и право индивида на порабощение общества неравны между собою только потому, что их силы неодинаковы.

Итак, анархисты вопрос права считают исключительно вопросом силы. К счастью, здесь речь идет не о праве: рассматриваемая нами проблема – вопрос целесообразности, знания, науки – науки общежития, науки об обществе. История человечества в главных чертах представляет собой длительный процесс постепенного раскрывания того обстоятельства, что индивид выигрывает в обществе ровно постольку, поскольку оно свободно, и того закона, что необходимым условием долговечной и гармоничной общественной организации является величайшая индивидуальная свобода, в равной мере принадлежащая всем. В каждом поколении человек все с большим осознанием и убежденностью говорил себе: «Мой сосед не враг мне, а друг, и я ему буду другом, если мы оба признаем этот факт. Мы помогаем друг другу в устройстве лучшей, более полной и счастливой жизни; ценность этих взаимных услуг удесятерилась бы, если бы мы перестали притеснять, ограничивать и угнетать друг друга. Почему бы нам не условиться предоставить каждому жить на свой лад, но так, чтобы никто из нас не переступал границ чужой индивидуальности?» Путем таких рассуждений человечество приближается к истинному общественному договору, который отнюдь не был началом общества, как полагал Руссо, но еще только явится результатом долгого социального опыта, плодом его безумий и бедствий. Очевидно, такой договор, такой социальный закон в своем наиболее полном развитии исключает всякое нападение, всякое нарушение равенства свободы, всякий захват. Рассматривая этот договор параллельно с анархическим определением государства, как воплощения захватного начала, мы видим, что государство враждебно обществу; а так как общество является существенным элементом индивидуальной жизни и развития, то очевидно, что отношение государства к личности и личности к государству должно носить характер вражды, которая прекратится лишь с исчезновением государства. Но анархистов могут спросить: «А как же быть с теми лицами, которые несомненно будут нарушать социальный закон, нападая на своих соседей?» На это анархисты отвечают, что упразднение государства не мешает существованию оборонительного союза, построенного не на принуждении, а на добровольном соглашении, который и будет держать насильников в границах всеми необходимыми мерами. «Но ведь это то, что мы имеем сейчас – могут мне возразить, – вам важно, значит переменить название?» Нет, это не так. Можно ли с чистой совестью утверждать, что государство, даже в той форме, в какой оно существует в Америке, есть чисто оборонительное учреждение? Нет, скажет всякий, кроме тех, кто видит в государстве лишь самое осязательное его проявление – полицейского на перекрестке. Действительно, стоит лишь присмотреться к государству поближе, чтобы убедиться в ошибочности упомянутого утверждения. Самый первый акт государства, – принудительное обложение и взимание налогов, – уже является нападением, нарушением равенства свободы, и отравляет собою все последующие его акты (даже те, которые были бы чисто оборонительными, если бы оплачивались из казначейства, пополняемого добровольными приношениями). Можно ли, например, оправдать по закону равной свободы конфискацию у человека денег в уплату за покровительство, которого он не искал и не желает? И если это самоуправство, то как назвать такую конфискацию, когда жертве ее дается вместо хлеба камень, и вместо защиты притеснение? Заставлять человека платить за нарушение его же свободы поистине значит прибавлять оскорбление к насилию. Но именно это и делает государство. Прочтите «Архивы конгрессов», проследите протоколы законодательных собраний; просмотрите сборники законов; подвергните каждый акт критерию правила равной свободы, – и вы увидите, что добрые девять десятых существующего законодательства направлены не на укрепление основного социального закона, а либо на управление личными вкусами индивида, либо, что еще хуже, на создание и поддержку торговых, промышленных, финансовых и владельческих монополий, лишающих труженика значительной части вознаграждения, которое он получал бы на совершенно свободном рынке.