Свобода по умолчанию - [72]

И снова Сидельников долго плыл, забыв обо всех, покуда подводное столкновение с незнакомой гладкой наготой не заставило выпрыгнуть на поверхность, задевая близкое дно пальцами ног. При этом он сильно врезался животом в стоящую к нему спиной рослую женщину. Она ойкнула и засмеялась голосом Валентины, но тут же оборвала смех и затихла, не пытаясь отстраниться. И тогда Сидельникова мощно поволокла пьяная тяга – всего на пять слепых секунд, достаточных, впрочем, для прижима к податливой гибкой спине, широко отставленному заду и для повторения дикого удара животом, чему единственной слабой помехой стал тонкий водяной слой между телом и телом.

Справляясь кое-как со штанинами и липким песком на ногах, он презирал себя за воровскую спешку, но зачем-то надо было одеться раньше, чем остальные выйдут на берег. Они же, выйдя, никуда не торопились, шутили, закуривали, словно время не ночь и за кустами не тикают счётчики такси.

Одетая Валентина опять стала именинницей и пышной галантерейной графиней, к которой Сидельников не решился бы подойти, – она подошла сама и, притворно оскальзываясь высокими туфлями в песке, сияя глазами, полными тёмной рекой, с силой оперлась о его предплечье.

– Ты завтра спи – не вставай, пока все не уйдут. Ладно?

И сразу, без перехода, шёпот заговорщицы возрос до восклицания:

– Лен! Ты не видела мои бусы?

– Ничего я не видела! – ответила незастёгнутая гипюровая с враждебной многозначительностью.

Район, куда они примчались после пляжа – стадо многоэтажек на бескрайнем пустыре, – Сидельникову был незнаком. Валентина жила в трёхкомнатной квартире, судя по всему, одна. В большой комнате мебель вообще отсутствовала – только электрический камин в полстены и тяжёлый ковёр во весь пол, на котором гости и возлегли, вроде патрициев, для закругления оргии. Ассортимент яств исчерпывался копчёной колбасой и водкой. Возлегали с полчаса, обмениваясь редкими ленивыми словами, почти не глядя друг на друга, как бывает в плотно притёртой компании. «Как в банде», – подумал Сидельников.

Остаток ночи он проворочался в дебрях натруженного храпа и сопения мужской половины банды. Женщины спали в соседней комнате. За тюлевой шторой уже светлело, когда он попрекнул себя в очередной раз, что живёт, очевидно, ошибочно, и с чистой совестью уснул.

По его ощущениям, приблизительно спустя секунду все зашевелились и толстяк свежим пионерским голосом запросил у супруги Люси шампанского. Сидельников мысленно установил стрелку будильника на полную тишину и заснул ещё старательней. Тишина его и разбудила. Вокруг не было ни души. Он прислушался: в ванной шумела вода.

Через полгода, прокрутив тот день, как киноплёнку, он попробует выявить в нём пропорции случайного и непременного: могла Валентина, фактически чужая женщина, не предложить ему, чужому, то, что, рискуя головой, предложила? Или несколько совместных часов в горячей взбаламученной постели способны стать решающими? Мог ли он сразу дать согласие, а не отмахнуться, полностью поглощённый, едва ли не проглоченный её голыми полновесными прелестями?

Сказанное Валентиной на очередном переводе дыхания, после четвёртого, что ли, восхождения, сводилось к следующему: неужели его, Сидельникова, место среди нищих – годами считать копейки? Она лучше с ним будет работать, чем с этими балбесами. Вся-то работа – кое-какие мелочи в Москву и в Ленинград отвезти-привезти. Ну, и молчать, конечно, как рыба. А доучится он потом. Зато будет иметь всё – всё, что захочет.

– Ну скажи, чего тебе хочется? Хочешь дом на юге?..

Однако в той кинохронике Сидельников откровенно скучал при разговоре о деньгах и каком-то южном доме.

Что его действительно интересовало в тот момент, так это непостижимость раздетого тела, лежащего рядом, его холёная тугая белизна и душистые складки, потрясал контраст изнеженной гладкости паха и приоткрытой красноты срамного дикого мяса. И когда эта солидная крупная женщина, отдаваясь, кричала неожиданно высоким, пронзительным голосом, он невольно принимал роль истязателя, чьей абсолютной трезвости могли бы, наверно, посочувствовать испытанные палачи.

Уходя, он пообещал, что позвонит, но она ответила: «У меня в этой квартире нет телефона, приезжай так» – и написала адрес на листке из блокнота. Потом принесла из спальни крохотный свёрток, похожий на плотно упакованную колоду карт, сунула в карман его летней куртки: «Это тебе маленький сувенир». Когда Сидельников уже спускался по лестнице, она окликнула его и протянула какие-то синие картонные талончики: «Отдашь таксисту вместо денег». Почему-то именно тогда он подумал, что больше не увидит её.

День, ветреный и жаркий, маялся, мотался из стороны в сторону, не зная, к чему бы склониться, кроме неизбежных сумерек. Сидельников пересёк пустырь и пошёл по обочине шоссе в случайную сторону. Запылённое такси вскоре вылетело ему навстречу, как по вызову.

Шофёр непрерывно курил и подкручивал ручку приёмника. Сквозь треск просачивалась песня «Надежда»:

Надо только выучиться ждать,

Надо быть спокойным и упрямым…

Сидельников постарался придать лицу спокойно-упрямое выражение и закрыл глаза. Резкий сквозняк на заднем сиденье нещадно трепал волосы, грозя разметать мозги, но подставлять лицо ветру было приятно. Последний куплет песни озадачивал мрачноватым кладбищенским образом: