Свисток - [20]

Нет, в действительности я совсем так, не думаю. Я только желаю, чтобы пропасть была глубиною не сто, а, скажем, полметра.

Вторым, с кем в команде было связано множество проблем, был тот, на кого мы возлагали наибольшие надежды, – Карл-Хайнц Румменигге. В Мексике он хотел доказать всей мировой прессе, что он спортсмен экстра-класса, что, несмотря ни на что, он все еще может рассчитывать на свои ноги, что его 30 лет не в счет (хотя зачастую это критический возраст для футболиста).

Как было уже и в 1982-м, и в 1984-м, Румменигге снова был травмирован. Однако теперь это была не только физическая, но и психологическая травма. Он явно страдал манией преследования. Франц Беккенбауэр заметил довольно точно: «У него сейчас глаза и уши на затылке, он слышит и видит, как растет трава». Карл-Хайнц позднее сам поведал о своих чувствах: «Ощущения нельзя обосновать, в этом мне пришлось убедиться на собственном опыте. Взгляды, жесты, глубокомысленное молчание, шепот за спиной. Это накапливается, нарастает – но ты ни с кем не можешь поделиться. Ты будешь смешон, если скажешь Тони: «Что ты отводишь глаза? Имеешь что-нибудь против меня?» Он посмеется надо мной – только и всего. Знакомые журналисты рассказывали мне, что говорил обо мне тот или иной кельнец. В «Бильде» напечатано то-то и то-то, в кельнском «Экспрессе» Тони заявил, что я не вписываюсь в команду. И тут во время вечерней пресс-конференции терпение мое лопнуло. Я парировал: «Уж эта кельнская мафия!» Час спустя об этом узнал Тони, мы наскочили друг на друга в столовой».

Примерно так оно и было. Иначе и не могло происходить. По прошествии времени я понимаю, что такой столь неудовлетворенный самим собой футболист, как Карл-Хайнц Румменигге, рано или поздно должен был не выдержать. Я был для него сильнейшим, поэтому он стремился помериться силами со мной. Победа надо мной позволила бы ему занять ведущую позицию в команде и значительно утвердиться в собственных глазах. Его плохое состояние не извиняет все капризы и причуды. Даже совершенно здоровый Румменигге, способный использовать на сто процентов свою силу, технику и скорость, находил все же пути, чтобы ставить нас перед проблемами. Он настолько же гениален, насколько и эгоистичен. Все вокруг него должно отвечать его вкусам. Команда обязана приспосабливаться к его потребностям. Иначе он жалуется, затевает вражду и, что весьма прискорбно, делает это не открыто и честно.

Сколько раз жаловался он мне на Беккенбауэра из-за его методов тренировок, устроенной им дурацкой гонки, скверного настроения в команде. «Ну хорошо, – сказал я в конце концов, – сейчас мы все это выложим напрямик Францу, так будет лучше всего». И мы отправились: Феликс Магат, Карл-Хайнц Фёрстер, Румменигге и я. Каждый без обиняков объяснил Францу, что его беспокоит и какие нужны перемены. Каждый, кроме одного – Румменигге. Того вообще не было слышно, он весьма дипломатично остался в тени, не сказав ни одного сердитого слова. Первые по-настоящему злые слова были произнесены им намного позже – они адресовались мне.

Открыть в Румменигге «тонкого тактика» – впечатление хоть и неожиданное, но не абсолютно новое. Перед чемпионатом мира в Испании я наблюдал «молчаливое соглашение» между ним и Паулем Брайтнером. В соответствии с ним Пауль и Карл-Хайнц не допускали взаимной критики. В результате этого альянса значительная часть команды вообще была лишена слова. И только Ули Штилике нашел мужество, чтобы возражать. Он бросил Румменигге: «Кто травмирован и не готов играть, должен уступить свое место в финальной игре здоровому футболисту». Этот аргумент вообще не укладывался в голове Калле.[5] В своей безмерной самоуверенности он полагал, что, несмотря на травму, покажет футбол высшего класса. Это было в 1982 году. Спустя четыре года в Мексике, пожалуйста, произошло то же самое еще раз… Я знаю, как он мучился, как отчаянно пытался залечить травму в оставшееся до чемпионата время. И все-таки, несмотря на все усилия, набрать форму к положенному сроку ему не удалось. К сожалению, Румменигге не хватило порядочности, чтобы вовремя признать: «Увы, это бессмысленно. Возьмите, с собой здорового игрока».

Франц верил в него, предоставлял ему всегда новые шансы. «Конечно, ты будешь играть», – обещал он в надежде помочь восстановлению Румменигге. Но тот становился только нетерпеливее.

Неуверенность – идеальная почва для лжи. Сегодня мне понятно: Карл-Хайнц боялся, что я могу занять его место капитана команды. Его капитанская повязка меня совершенно не интересовала. Она обязывает к весьма неприятной работе. Каждый считает, что вправе выплеснуть на тебя свои ахи и охи. Эту идефикс, должно быть, внушили ему злонамеренные «советчики». Быть может, кто-нибудь из «Вельт ам Зоннтаг»? В любом случае кто-то грубой ложью заманил его в этот тупик, наплел ему, что он лучше Фёллера, Аллофса и Литтбарски и что команда его во всем поддерживает. Хотя в действительности Карл-Хайнц любимцем не был. В Мексике он понял это с самого начала, доставив команде массу неприятностей. «Дело Румменигге» разбирал даже «совет игроков». Он опаздывал к столу, переключил целиком на себя одного из массажистов, хотя двое массажистов должны были обслуживать всех 22 игроков и так или иначе не могли работать с кем-то постоянно. В результате остался лишь один массажист, и от этого страдала вся команда. Каждый выходил из положения как мог. Мне тоже приходилось самому перевязывать травмированное ахиллово сухожилие. Впрочем, особого труда это для меня не составляло; я знал: у Калле травма, кроме того, ему предписана специальная довольно болезненная тренировка. Нас всех очень выручил бы третий массажист, однако стоило лишь заикнуться об этом, и сие тотчас было воспринято как оскорбление их величества. Обиженный Калле присоединился к Аугенталеру и Штайну. Быть может, эти двое вдолбили ему в голову глупое предположение о том, что я настроен крайне враждебно и питаю злобу по отношению к нему. Почему? Да из-за двух голов, которые он забил в мои ворота во встрече «Кельна» с миланским «Интером» в розыгрыше Кубка обладателей кубков. Чушь несусветная. Утверждение о том, что будто бы мы с Калле на ножах, расстроило меня.