Свинг - [130]

Тогда, в первое посещение, была представлена и отцу Зельфы — Мазиту Ифатовичу, который полулежал на широкой супружеской кровати под красным стеганым одеялом и тихонько что-то бормотал. Как потом оказалось, решал математические задачи. Мазит Ифатович раза в два потяжелей супруги, но тоже очень приветливый. Он сразу обратился ко мне с вопросом: «А ну, скажи, какой основной закон социализма?» Я теряюсь, а он быстро и коротко говорит: «Очередь». Потом прибавляет: «Да, да, Советская власть дала мне, татарину, все, но я очень не хочу дожить до коммунизма». Хитро улыбнувшись и подмигнув, прикладывает палец к губам.

Мазит — сын учителя из Уральска. Еще в очень раннем возрасте обнаруживает способности и любовь к математике. Так же, как Назия, едет в Казань: Уральск — глухая провинция. Устраивается рабочим на обувной фабрике. Учится на рабфаке. Здесь и замечает его профессор Парфентьев — необыкновенный математический дар. Не имея высшего образования, в тридцать пятом защищает кандидатскую, в тридцать седьмом — докторскую диссертацию. Тридцати трех лет становится заведующим кафедрой математики в пединституте, в войну просится на фронт, но не берут. Наверно, жалеют национальные кадры: таких талантливых, как Мазит, во всяком народе не так уж много.

Я — не затворница: когда в университете устраивают вечера, хожу. Юлдуз Бурнашева на них поет:

Ток буенча зэнэр йолдыз янды

Мин утырган тэрэз каршымда.

Тан аткач та якты бер оз

Калды шул йолдыздан

Минем башымда.

«Всю ночь светила голубая звезда / в окно, у которого сидела я. / Она оставила свой яркий след в моей душе…»

Но главные часы провожу все-таки в читалке. Ни о каком обеде не идет речь. На четырнадцать вузов Казани — всего одна студенческая столовка. В ней подают страшную бурду, а потому — покупаю сто граммов печенья и сто граммов конфет «подушечек», и… вперед! По многим предметам учебников нет. Читаю первоисточники, анализирую, думаю, высказываю свое мнение преподавателю. Учеба тогда была построена на размышлении, а не на начетничестве. Правда, «Краткий курс» товарища Сталина полагалось знать почти наизусть. Но память была хорошей.

Первый курс пролетает, как мгновение. В двенадцать ночи только успеваю голову донести до подушки; в половине восьмого — подъем. Встаю легко. Голова занята только учебой. Единственная неприятность — немецкий и старославянский языки. Здесь надо зубрить.

Музыку любила всегда и еще до войны узнавала по радио даже сложные мелодии. В Казани пристрастилась к Консерватории. Туда — на самые задние места — можно пройти по студенческому билету. И, не афишируя, потихоньку ото всех бегу слушать Брамса и Бетховена, Моцарта и Генделя. Мир преображался. Забываю обо всех горестях. Господи! Какое же блаженство…

Домой в июле пятидесятого еду с радостью. Встречают родители и Сережа. Дома мама говорит: «Сергей послал документы не в Казань, а в Свердловск». Сжимает голову: ведь собирались учиться в одном городе. Вечером спрашиваю Семенова. Немного замявшись, отвечает: «Не обижайся. Так решила моя мать. В противном случае лишит материальной помощи, а на одной стипендии не проживу». Через неделю уезжает.

«Они» приходят на пятый день после моего приезда. «Они» — эмвэдэшники. Приходят в три ночи и, вежливо постучавшись, велят собираться. Ведут в переселенческую комендатуру, которая находится в маленьком саманном домике на рынке. Мама и отец идут следом. В комендатуре — без лишних слов — дают подписать листок, в котором значится: если я, Энгельгардт Инна Александровна, с сего числа выеду за пределы города Кокчетав, мне грозит каторга сроком тридцать лет. Больше ничего в листке нет. Такие же листки, только много раньше, подписали родители и вообще все сосланные и переселенцы. В моем паспорте ставят такой же штамп, что стоит в паспортах отца и матери. Все кончено.

Почему в сорок девятом выпустили из города, а теперь сделали это? На вопрос можно ответить так: зависть, проклятая зависть, что правит миром. Других, таких же как я, не выпустили. Они остались и как-то пристроились в Кокчетаве. Мы знали, кто это сделал. Сделали Кнаубы, которых мама лечила.

От происшедшего сваливаюсь с температурой сорок и бредом. Отец идет к Виноградову. Он уже все знает и говорит: «Попробую что-нибудь предпринять». Через несколько дней уезжает в командировку в Алма-Ату. Что происходит там, кому и что он доказывает, не знаю и никогда не узнаю, но буду молить Бога о его спасении и на том свете, в свой последний час…

Где-то в последних числах августа Виноградов вызывает к себе в управление и говорит: «Инна, поезжайте со своим паспортом и вот этой бумагой в Казань на учебу. Там пойдете в республиканское управление МВД к майору Юналееву. Как дальше себя вести, скажет». С этими словами надолго покидаю Кокчетав. С отцом и мамой увиделись лишь летом пятьдесят четвертого: им дали разрешение на неделю приехать в Казань. Переписка была, деньгами помогали.

К Юналееву прихожу в день приезда. Он оказывается приятным человеком средних лет и очень по-доброму говорит: «Будете каждые десять дней в десять вечера приходить ко мне сюда. Ничего и никого не бойтесь, но никто, абсолютно никто не должен знать, что вы состоите на спецучете. В паспорт я ставлю казанский штамп и без надобности его никому никогда не показывайте. Потерпите. Все проходит. Пройдет и это».