Свидетельство - [164]

Парень сопел, шмыгал носом.

— Не знаю, как… — простонал он и пожал плечами.

Потом, словно застеснявшись, вытащил носовой платок и стал вытирать глаза. — Я не знаю. Чаще всего это было просто. Людям ведь что надо? Чтобы с ними поговорили, осмотрели их, успокоили. Ну и потом — акушерки же были. А когда трудный случай встречался, советовался с кем-нибудь из коллег. Он так и сказал — «коллег».

— Платили вам пациенты?

Понграц протестующе потряс головой.

— Нет, нет, я не брал. Если только еду давали или еще что-нибудь такое. Так и то я всегда гонорар в госпиталь приносил, мы его на всех поровну делили. — И вдруг, страстно вскричав: — Господин комиссар, вы не думайте, что я какой-нибудь жулик! — Понграц зарыдал еще горше прежнего. — Все это из-за моего сочинения по финансам! Не будь я сам таким да дирекция школы не задумала бы прихвастнуть — сидел бы я сейчас дома, при родителях, а то, может быть, уже давно в университете учился бы!..

Андришко распахнул окно — от его резкого толчка дряхлые, казалось, навечно сросшиеся створки рамы разомкнулись. Еще светило солнце. Дома на противоположной стороне улицы, — без крыш, со щербатыми стенками, выстывшие, вымершие людские гнезда, купались в его бледно-желтом сиянии. Напротив — комната с тремя светло-зелеными стенами, открытая взорам с четвертой, словно на сцене. Широкая, заправленная супружеская кровать, над ней, на стене, — дева Мария. Одиноко раскачивается над пропастью в несколько этажей дверь, ведшая когда-то в ванную, хлопает и жалобно скрипит на ветру. Руины, копоть, талая снежная жижа… Ветер нес запах мокрой земли и едкую, дерущую горло пыль.

«В университете учился бы», — звучали в ушах Андришко слова Понграца. А вокруг руины, руины… Что-то будет из тебя, Понграц? Получится ли человек? Ведь тебе еще только восемнадцать?

— Что делали у нилашистов? Об этом вы еще ничего не сказали.

— Я? — испуганно вскинулся парень. — Ничего! — В голосе была мольба. — Истинное слово — ничего. Они говорили, что я не мужественный. И все время придирались: ты, мол, еще не доказал нам своей преданности. Поэтому мне и тех двоих пришлось бить… Но я же им еду носил! — тут же протестующе закричал он. — Каждый день из котла охраны для них воровал! Каждый день…

— В расстрелах, грабежах не участвовали?

— Нет, никогда. Только в тот раз, когда меня послали на склад за вином. За все время ни разу не выстрелил.

— А кто у тебя отец?

— Чиновник, в печской городской управе работал… А мамочка — воспитательница в детском саду.

«Мамочка!»

Андришко снова отвернулся к окну.

— Ну, вот что, — кашлянув, словно у него пересохло в горле, сказал Андришко. — Если я тебя в Печ к родителям твоим отправлю?.. Исправишься?

Ответа не последовало, — парень плакал, горько всхлипывая. Плакал — но не так, как вначале, а тихо и неудержимо.

— Дня через два в Печ пойдет полицейская машина. До тех пор будешь здесь. Я дам письмо — отвезешь начальнику печской полиции. Но предупреждаю. Чуть что!.. Я буду все время интересоваться твоим поведением. Малейшая пакость, и… А ну, встань! Что я тебе, икона, на коленях передо мной валяться? Встань! Ты же мужчина!.. Иди!

До начала апреля Лайошу Сечи так и не довелось побывать в Пеште. Связь с ЦК осуществлялась через Яноша Хасноша. Он приезжал раз, а то и два раза в неделю. Иногда заскакивал в комитет на минутку: поставив велосипед в подъезде и прыгая сразу через две ступеньки, взбегал на второй этаж, тяжело отдуваясь и сдвинув свою солдатскую ушанку на затылок, спрашивал: «Ну, какие у вас тут новости?»

Оставлял несколько брошюр, циркуляров и конспектов к очередному партсеминару и исчезал так же неожиданно, как и появлялся. А бывало, когда он целые дни проводил в комитете, участвовал в заседаниях, давал подробнейшие указания.

Сечи читал все, что оставлял Хаснош, — циркулярные письма, резолюции ЦК, брошюры, на некоторых документах была пометка: «Материалы для семинаров». Их Сечи передавал Поллаку. Однако Поллак, прочитав такую подборку, обычно швырял ее на стол Сечи: «Разве это материал для семинара? Ознакомьтесь, и в сторону его! Для семинарского кружка я материал в основном уже подобрал сам. Есть над чем голову поломать!»

Несколько раз Сечи наведывался в соседние районы. С одним из секретарей они частенько спорили на общегосударственные темы. Секретарь был молодым парнем, из рабочих-кожевенников. Интересовали его, как понял Сечи, отнюдь не проблемы собственного района. Он мечтал перейти в Пешт в ЦК или поехать на село, проводить там земельную реформу. «Туда, где жизнь бьет ключом».

В другом районе секретарем была женщина, с материнской назидательностью она сразу же пустилась поучать Сечи и пересказала ему слово в слово все, что Сечи уже знал от Хасноша. И только на самые жгучие вопросы, которые он даже и не умел еще как следует сформулировать, Сечи так и не получил ответа ни у кого.

Район Сечи прилегал к Дунаю, и он не раз наведывался на набережную. Здесь еще высились заграждения из проволочной сетки, увешанные увядшими уже ветвями маскировки. Вывороченные камни парапетов и лестничных ступеней громоздились друг на друга. У подножия горы Геллерта ржавели остовы разбитых железнодорожных вагонов, а дальше, вдоль берега, стояли, куда ни глянь, сожженные, мертвые дома. Будайская башня моста Эржебет неуклюже распласталась на набережной, огромные фермы и полотно проезжей части свисали в воду. У Цепного моста предмостье будайской стороны устояло, не обрушилось в реку, взрыв только искорежил его могучие фермы, согнул в некое подобие проволочной корзинки, а лопнувшие серые цепи, словно тронутые сухоткой руки, бессильно повисли над средним пролетом. Но от самого моста не осталось и следа.