Свидание с другом - [4]

А вечер шел неладно. Я, как приклеенная, сидела в зале перед эстрадой. Народу собралось поначалу немало, но поэт читал и читал, а ряды редели и редели.

Есенин бросил слушать сразу же. Время от времени он показывался под зеркальной аркой и подавал мне знак, чтобы я шла ужинать. Но слушателей оставались уже единицы: «многостульный пустозал», незаметно не уйдешь. А Сергей, возникая под аркой, все резче проявлял нетерпение.

Наконец он решительно подошел ко мне, взял за руку и увел во второй зал.

— Ведь вам не хочется слушать, зачем же себя насиловать?

Мои объяснения, что я-де не могу и не хочу обидеть Пастернака, Есенин начисто отверг.

— Сам виноват, если не умеет завладеть слушателем. Вольно ему читать стихи так тягомотно. Сюда приходят пожрать да выпить, ну и заодно стихи послушать.

НЕСЕТ СЕБЯ КАК ЛИЧНОСТЬ

Теплой майской ночью мы идем вдвоем Тверским бульваром от памятника Пушкину. Я рассказываю:

— Встретила сегодня земляка. Он меня на смех поднял: живешь-де в Москве, а ни разу Ленина не видела. Я здесь вторую неделю, а сумел увидеть. Что же, Ленин им — экспонат музейный?

Есенин резко остановился, вгляделся мне в лицо. И веско сказал:

— Ленина нет. Он распластал себя в революции. Его самого как бы и нет!

Вместо ответа я прочла:

...вам я

душу вытащу,

растопчу,

чтоб большая!

и окровавленную дам, как знамя.

Так, что ли?.. Из Маяковского. Не узнали?

Я нарочно подразниваю спутника этим именем.

— Узнал, конечно... Из «Облака...» — И, возвращаясь к сути разговора, повторил:

— Ленина нет! Другое дело Троцкий. Троцкий проносит себя сквозь историю, как личность!

— «Распластал себя в революции» и «проносит себя как личность!» Что же по-вашему выше? Неужели второе?

И слышу в ответ:

— Все-таки первое для поэта — быть личностью. Без своего лица человека в искусстве нет.

(Вот оно как! Политика, революция, сама жизнь отступи перед законами поэзии!)

Сейчас, весною двадцатого, Сергей Есенин еще очень далек от замысла во весь рост дать в поэзии образ Ленина. Пройдут годы. Отойдет в глухое прошлое религиозный строй образов. «Распластал себя в революции!» Этой мысли своей поэт не отбросит. Но расценит по-новому

И мы прочтем в «Анне Снегиной»:

«Скажи,

Кто такое Ленин?»

Я тихо ответил

«Он — вы»

ЛЬВОВ-РОГАЧЕВСКИЙ

Лето двадцатого года. Сидим с Есениным у меня, в Хлебном,— кажется, по приезде его из Харькова Сергей в разговоре помянул Львова-Рогачевского. Помянул, как мне показалось, уважительно. А я в ответ рассказываю о его литкружке, где некая «Каэль» (то ли Ксения, то ли Клавдия, то ли Львова, то ли Лаврова), дама в длинных локонах а-ля Татьяна Ларина с надменным лорнетом в руке, так строго спросила меня, написала ли я в жизни хоть одно рондо.

— Но, допустим,— говорю я Есенину,- за своих кружковцев он не в ответе. У меня к их наставнику другой счет, поважнее. Год назад я как студийка неких «Курсов экспериментальной педагогики» по его заданию делала доклад о роли в поэзии параллелизма образов. Исходить мне предложено было из статей (он дал мне их сам) Веселовского и чьих-то еще. Я не ограничилась перекладом источников, привлекла и собственные соображения, подсказанные своим же поэтическим опытом и сравнительно приличным знанием новых и старых поэтов, русских и нерусских. Мой доклад именитый критик высоко одобрил, но добавил с укором: «Только почему же такие несерьезные примеры?» В докладе наряду с Пушкиным, Тютчевым, Гейне прозвучал в обильных цитатах Маяковский. Напомню: тогда, летом 1919 года только что вышел большой сборник «Все сочиненное Владимиром Маяковским», и приобрести его было проще простого.

Не прошло и трех месяцев, как на каком то докладе самого Львова-Рогачевского я услышала его восторженный отзыв о… «большом современном поэте Владимире Маяковском» Я восприняла это не как запоздалое принятие только теперь вдруг открывшегося критику «большого поэта», а как явную беспринципность или хуже того старание подладиться под советскую идеологию. Да так ли еще он верит в прочность новой власти! Есенин слушал меня очень внимательно. Не заступаясь за критика по существу, то есть с позиций этики художника,— он отверг только последнее мое замечание.

— Выходит, верит! — и остановился на другом, видно, сильнее задевшем его:

— Так-таки назвал Маяковского большим современным поэтом? И вы считаете не по убеждению?

Мой гость призадумался: вот оно как глубоко сейчас, признание мощного его соперника в литературной среде! И не только в ней. Держись, Есенин Сергей!

КОБЫЛЬИ КОРАБЛИ

Весна двадцатого. Работаю библиотекарем в Белостокском военном госпитале прямо напротив Художественного театра. Работу заканчиваю в шесть, но еще задерживаюсь поужинать (в зарплату входит взамен «сухого пайка» обед и ужин).

В тот вечер, едва выйдя из госпиталя, я увидела караулившего меня Есенина: ходит с тротуара на тротуар (движение по Кузнецкому и Камергерскому было отнюдь не бойкое). На лице и во всей осанке радостная взволнованность. И нетерпение

— Вот и вы наконец! Я вам приготовил свою новую книжку

— О, спасибо! А я ее уже успела купить!

Сказала и тут же осеклась, глупо как! Он же мне сюрприз готовил. Вот и лицо сразу угасло.