Свидание Джима - [10]

— Это так хорошо, что я боюсь верить и теперь, — начал он без всякой, впрочем, неуверенности, — это действительно вы?… Осень позапрошлого года, Остенде, пляж?

Впервые я смотрел вблизи на хозяйку Люль. Ее лицо, шея были очень хороши. Друг господина откровенно наслаждался встречей и беседой. Шел оживленный разговор давно знакомых и приятных друг другу людей.

— …да, да, это тот самый мой друг, книжка которого вас тогда так сильно рассмешила и о котором я вам рассказывал. Было бы, право, очень мило с вашей стороны помочь мне встряхнуть его. К сожалению, я не могу заняться им, я тороплюсь к жене, но нужно, не правда ли, чтобы он ушел из своего сна… — говорил наш гость, после рассказа о том, почему он очутился в парижском предместье и какую жизнь застал у нас. На лице женщины было любопытство.

— Я не могу представить себе того, что вы мне рассказали. Это почти фантастично, но, вероятно, интересно. Приходите сегодня же вечером вдвоем с ним.

19.

Я ничего не мог определить по лицу господина, когда они вернулись домой в тот вечер. Пожалуй, оно было немного более усталым, чем всегда. Друг был возбужден и весел.

— Я очень рад за тебя, — говорил он, — это одна из самых прелестных женщин, каких я встречал. На твое счастье, она свободна и, кажется, скучает. Разведенные жены лучшее лекарство для таких, как ты. Ты был довольно скуп на слова, но получилось больше, чем я ожидал, — она была внимательна к тебе не из одной вежливости.

— Она очень мила, но из этого ничего не следует.

— Во всяком случае, ты приглашен бывать. Почему ты прячешься?

— Нисколько, но у меня и без нее много ненужных встреч.

— Встречи с ней могут стать нужными.

— Сейчас для меня в этом нет необходимости.

Друг господина через два дня уехал.

20.

В том году осень затянулась и была сухой и теплой. Медленно остывал октябрь. Пришел день, когда на парижские кладбища везут букеты хризантем и астр. В этих цветах с их неясным и горьковатым запахом, в очаровании хрупкой прелести парижанок, подчеркнуто изящных трауром туалета, было больше прекрасного, чем печали. Но как бы для того, чтобы и цветы, и женщины казались только искусственным и непрочным украшением, а этот день был еще грустнее, над Парижем с раннего утра нависли серые тяжелые облака, по временам моросил дождь и было холодно.

Мы были в Париже и в сумерки проходили мимо кладбища. Из ворот выходили последние посетители. Их тотчас же захватывала уличная сутолока с ее беспорядочным шумом и почти по-зимнему лихорадочной поспешностью. Фонари еще не горели, и городской ненастный вечер все больше погружался во мрак… И сквозь этот мрак, ненастье и печаль того дня мы услышали позади себя голос хозяйки Люль. Все такая же красивая, ласково укорявшая господина в рассеянности и невнимании к самым близким соседям, она, казалось, всем, чем только могла, от своего внешнего очарования до смысла сказанных ею тогда слов, старалась напомнить, что и в такой день на земле не только печаль и память об ушедших. Они прошли в маленькую улицу и долго разговаривали около автомобиля, который она здесь оставила. Это была их первая встреча, которую я мог наблюдать, и я видел, как бесплодно разбивалось стремление женщины привлечь к себе. Звук голоса, улыбка, взгляд были расточены в тот день напрасно. Не замечая и не желая ничего замечать, господин безразлично вежливо отвечал на вопросы, спрашивал о вещах, которые едва ли его интересовали, и ничем не показал, что и он тоже сколько-нибудь обрадован этой встречей.

21.

Мы снова увиделись с хозяйкой Люль, когда кончалась зима. Это было так же неожиданно, как и в ноябрьский вечер. Мы вышли, чтобы направиться в Париж, и недалеко от нашего дома нас догнал голубой автомобиль. Вероятно, хозяйка Люль заметила нас издали, потому что она затормозила около самого тротуара. Снова, еще более ласково, она стала упрекать господина за нежелание навестить ее. Что-то в самом деле обиженное, чему все труднее становилось противиться, слышалось тогда в ее словах. Господин не мог этого не заметить, был удивлен и чувствовал неловкость. Он согласился на ее предложение подвезти его туда, куда он должен был ехать, и потом так же легко уступил просьбе сопровождать хозяйку Люль в довольно далекую окрестность.

Мы неслись по пустынной загородной дороге, и я помню, как в те секунды, когда я мог видеть лицо этой женщины, я встречал на нем выражение удовлетворенности и почти счастья. Все увеличивая скорость, тверже и точнее управляя рулем, внимательно вглядываясь в дорогу, все чаще чувствуя на себе пристальный и иногда восхищенный взгляд господина, она хорошела от напряжения и сознания, что лед, столько времени не поддававшийся, наконец сломлен.

Мы вернулись в наше предместье, когда было совсем темно, и хозяйка Люль сказала, смеясь и чувствуя, что теперь она имеет право так говорить:

— Я беру вас в плен. Будем обедать, а потом вы мне расскажете о вашем друге. Я знакома с ним давно, но знаю его мало, а он очень милый, не правда ли? Не стесняйтесь, что вы не одеты для визита. Кроме моего отца, никого не будет. А потом: я страшно устала за рулем, и вы за прогулку должны довести меня до моей комнаты.