Светят окна в ночи - [2]

Главный механик откинулся на спинку стула и насмешливо переспросил:

— Уяснил? — и тут же, не дожидаясь ответа, продолжил: — Сколько ты у нас тут штаны протираешь? Пять месяцев? Молодой, здоровый и на бабской должности — бумаги перебираешь. Не надоело еще?

Гумер пожал плечами.

— В общем, был тут у нас разговор о тебе. Там! — начальник показал бровями на потолок. — Пойдешь механиком в сушильный цех. Тот, временный, скис совсем. Ходит как в воду опущенный. Тошно смотреть!

Что из себя представлял сушильный цех, Гумер, конечно, знал. Авральный, можно сказать, цех. Но и себя знал тоже. Во всяком случае чувствовал, что готов на большее, чем копаться в бумагах. Хотелось с головой окунуться в настоящую жизнь, поработать так, чтобы люди с испугом думали о твоем возможном уходе, скажем, в отпуск: «Как же мы тут без тебя?».

Почему и откуда выплыли эти слова, тогда было неясно, но они тем не менее подтолкнули Гумера на быстрый и безоговорочный ответ: «Согласен!»

Главный механик, видимо ожидавший возражений или, по крайней мере, каких-то разговоров, внимательно оглядел Гумера с головы до ног и буркнул: «А то!» — то ли с одобрением, то ли со злорадством.

Человеком он был жестким и решительным, возражений от подчиненных не терпел и говорил часто рублеными, малопонятными фразами, которые, в зависимости от ситуации, могли быть прочитаны и так и сяк. В своем духоподъемном настроении, вызванном неожиданным и в общем-то лестным предложением, Гумер предпочел услышать в темном по интонации возгласе одобрение, сказав себе, что в скором времени заставит все-таки главного механика разговаривать с собой повежливее.

На том они и расстались, и, уходя, Гумер краешком глаза ухватил, как начальник терзал и без того изувеченную коробку, извлекая из нее короткими, толстыми пальцами очередную папироску…

Выйдя тогда на улицу, Гумер, как и сейчас, поднял воротник, защищаясь от пронизывающего насквозь ветра и снежной колючей пыли. Пригнувшись, почти бегом проскочил заваленный наметенными сугробами двор и вошел в сушильный цех.

Теперь он на все смотрел уже другими глазами. Здесь, где во вращающихся барабанах (длина стальных труб тридцать, а диаметр — четыре метра!) сушился влажный железный концентрат, и было конечное звено огромного технологического и человеческого конвейера, называемого горно-обогатительным комбинатом. Сотни механизмов, машин и оборудования (насосов, воздуходувов, вентиляторов, вакуум-фильтров, конвейеров, калориферов, питателей, дымососов, сгустителей, мостовых кранов, кран-балок), километры всевозможных воздухо-водо-пульпопроводов — вот что представляло из себя техническое хозяйство цеха, название которого — сушильный — у непосвященного человека вызывало, очевидно, представление о весьма скудном, если не сказать, примитивном помещении утилитарного назначения. Но именно отсюда выходила конечная продукция, венчавшая труд тысяч людей.

Гумер обошел цех, приглядываясь, прислушиваясь к мерному оглушительному гулу работающих барабанов. Он даже не пытался взглядом охватить эту прорву стучащих, звенящих, шуршащих, булькающих, шипящих, гудящих механизмов, за каждый из которых теперь нес ответственность он, механик цеха.

И впервые со дня окончания института вдруг ощутил почти физически тяжесть того, что взвалил на свои плечи почти добровольно, вспомнив вдруг, как насмешливо (теперь уже в том не было сомнения!) взглянул на него тогда главный механик, как он значительно (и это тоже ясно!) произносил свое тягучее «А то!».

И вроде не совсем чтобы не верил — иначе бы и не предлагал, но и не совсем чтобы был твердо убежден в его кандидатуре — сказал бы что-нибудь определенное, как-то морально поддержал.

Видимо, спорил там, куда бровями показывал, но ничего не выспорил, вот и предложил скрепя сердце.

Зима в тот год была злой, исходила снегом и буранами. Снега выпадало так много, что бульдозеры работали почти без передышки, нагребая огромные, в рост человека, сугробы по сторонам дорог.

С такой же методичностью и неумолимостью наваливались на сушильный цех поломки. Но их нельзя ни разгрести бульдозерами, ни вывезти за город самосвалами, ни спрятаться от них в теплом доме, как от вьюги.

Гумер дневал и ночевал в цехе, но получалось так, что за одним отлаженным агрегатом выходил из строя другой, затем — третий, и так — без конца, словно кто-то злонамеренный специально изобретал технические головоломки, испытывая Гумера и его людей. Все понимали, что единственным выходом было остановить агрегаты, заменить изношенные узлы и тем самым разом решить проблему.

Но это означало бы длительный простой практически всего цеха, а значит, и провал плана и обязательств.

О таком исходе никто не посмел даже заикаться. И они работали, не считаясь со временем, выбиваясь из сил и надеясь лишь на свое многотерпение и удачу. И в самом деле, несмотря на бесконечные поломки, агрегаты действовали, план каким-то чудом вытягивался, а то, что у ремонтников уже и пальцы не сгибались от усталости и стояли рубахи коробом от пота, никого не волновало. Осунувшийся, почерневший лицом Гумер на планерках лишь поигрывал желваками, устав от нескончаемых попреков и угроз. За полгода он прошел здесь такую школу, что мог с закрытыми глазами разобрать и собрать самую сложную машину, по изменившемуся тембру звука определить, какая деталь барахлит в двигателе. Но его умение, хотя кое-что и значило для людей посвященных, начальством ни в грош не ставилось, когда заходила речь о таких материях, как план, сроки, обязательства, договоры, поставки. Тут он был мальчиком для битья, постоянным козлом отпущения, и главным его оружием в словесных баталиях оказалось молчание или уклончивое объяснение, потому что реальные, действительные причины задержек и отставаний никого не интересовали. Важно было сохранить спокойствие, умело увернуться от острой реплики, перевалить свою вину на кого-то другого, как правило, отсутствующего или вообще недосягаемого для начальства, вовремя признать ошибку и пообещать немедленно ее исправить. Эта хитрая наука постигалась с большим трудом, но основательно.