Светят окна в ночи - [13]

Гумер только усмехнулся в ответ.

— Не веришь?

— Почему же? Очень уж знакомые интонации слышу, Не у Сафарова ли научился? Только вот что я тебе скажу, дорогой наш комсомольский вожак! Уходи ты со своей работы, с поста своего высокого. Сам уходи, а то ведь выгонят с треском. Вредна она для тебя, и ты ей вредишь. Уходи!

— Не к тебе ли? — осклабился Ирек.

— А я тебя и не возьму. У нас тут своих бездельников хватает.

— Ты этот наш разговор не раз еще вспомнишь, — сказал Ирек через паузу.

— Хорошо, — согласился Гумер. — Но и ты мои слова помни.

Ничто, казалось, еще минут десять назад не предвещало ссоры, которая развела их окончательно в разные стороны. Но они шли к ней неизбежно, уже давно разделенные отношением к жизни, комсомолу, к делу, которое от одного требовало полного напряжения сил, а для другого было всего лишь удобной формой комфортабельного существования. Они столкнулись в первые же дни работы Гумера на фабрике, но тогда Ирек только-только входил во вкус своего относительно независимого положения, свободного режима, дающего ему возможность делать то, что считал в данный момент необходимым.

Был он неглуп, легко сходился с людьми, не терялся, когда разговаривал с начальством, умел подать сделанное в лучшем свете, и эти качества помогли ему выдвинуться по комсомольской линии, занять не крупное в общем-то, но перспективное кресло — по собственному, как он шутил, желанию. С молодыми специалистами он старался не ссориться, понимая, что знаниями тягаться с ними не может, да и предложить им что-либо в качестве компенсации за лояльность к себе пока было нечего. Предшественник Ирека, хотя и ушел в горком, оставил хозяйство хуже некуда: в бумагах сплошное вранье, чего ни коснись: спорта ли, художественной самодеятельности или «комсомольского прожектора». Собрания и те проводились нерегулярно, была полная неразбериха с учетом — в списках значилось несколько десятков молодых людей, которых давно уже никто не видел: кто уехал, кто выбыл по возрасту, кто был призван в армию. Человек энергичный, Ирек с этим разобрался, кое-какой порядок навел — выбывших без снятия с учета всех разом открепил (зачем он нужен, балласт?), договорился с отделом кадров, что ни одного комсомольца без подписи его в «бегунке» увольнять не будут, а вновь приходящих обязательно направлять в комитет комсомола. Так Гумер и попал в крохотный кабинет Ирека, где они с первых же слов почувствовали, что мирно им не жить.

То ли биополя оказались разными, то ли взаимная настороженность помешала, но как бы там ни было, разговор у них получился и долгий, и нервный и во многом определил их дальнейшие отношения.

— Что поздно так в комсомол вступил? — спросил Ирек, привычно переходя на «ты».

Гумер сразу окрысился: не в первый раз ему задавали этот вопрос, словно он и вправду перед кем-то виноват:

— Что значит — «поздно»?

— Поздно — значит, не как все, — назидательно пояснил Ирек и ткнул пальцем в листок. — Вот тут сам пишешь, вступил в институте.

— А это что — криминал?

— Не криминал, но все-таки…

— Считаю, что это личное дело каждого.

Рассказывать, как и что было, Гумер не захотел: в конце концов каждый сам решает, готов он вступать или не готов, хочет или не хочет. Но Ирека покоробила агрессивность молодого инженера: едва перешагнул порог, а уже норов показывает!

— Трудно тебе у нас будет, — сказал он многозначительно.

— Это почему же?

— С таким отношением к комсомолу.

— А что ты знаешь о моем к нему отношении? — Гумер тоже соскользнул на «ты», даже не заметив этого.

— И знать не надо! Чувствую, без уважения относишься.

В общем, заклинило их на этой теме, и, как обычно в таких случаях, не столько понять друг друга хотели, сколько мерились характерами, пока Гумер решительно не поставил точку:

— Больше ко мне вопросов нет? — И встал.

— Пока нет, — ответил Ирек сквозь зубы. — Поработаем — появятся. И тогда я их задам.

— Ну, если появятся… — кивнул Гумер.

Полгода они практически не встречались — в отделе главного механика, кроме Гумера, комсомольцев больше не было, а вот в цехе, где работала одна молодежь, им пришлось говорить, и не раз, и не два — наедине и на собраниях.

Ирек за полгода поднаторел в выступлениях, стал гибче и ловчее — сказывалась школа Сафарова, которым он, в самом деле, восхищался. Тут Гумер по всем статьям проигрывал — мешала уверенность в том, что, если ты откровенен и прям, тебя кто угодно поймет — и друг, и недоброжелатель. Друзья, действительно, понимали, а недруги успешно пользовались открытостью Гумера, ловко подставляя его. Восстал, к примеру, против того, что средства от сданного цехом металлолома записывали на комсомольский счет фабрики.

Думал, против иждивенческой позиции Ирека выступает, а оказалось — против генерального директора объединения и горкома комсомола, которые где-то когда-то полюбовно договорились.

Выступил против отвлечения рабочих на различные соревнования, репетиции и другие общественные мероприятия и вызвал всеобщее недовольство, потому что в выходные дни и после работы мало кто хотел защищать честь (или что там еще?) фабрики. И пришлось ему самому драть глотку и ссориться с людьми, обеспечивая их явку.