Светло, синё, разнообразно… - [13]
РАТЕНАУ. Ваша светлость! Всецело и всегда.
ГЕРЦОГ. Барон фон Ленау. Вы достаточно преуспели в воспитании гроссбахского стрелка – дайте нам гроссбахского земледельца, пусть о нем заговорит вся Европа.
ЛЕНАУ. Ваша светлость! Заговорит!
ГЕРЦОГ. Господа бароны! Я намерен ознакомить ее превосходительство с нашим герцогством. Поездка займет неделю, и вы вполне успеете приготовить ваши предложения к нашему приезду. За дело, господа, за дело! Будем достойны нашей эпохи – эпохи Просвещения!
ХОР.
По окончании гимна расходятся все, кроме Ансамбля.
АНСАМБЛЬ
Расходятся недовольные.
ГЕРЦОГ и КЛЕРОН собираются в отъезд.
КЛЕРОН. Герцог… по-моему, вы испортили мою речь.
ГЕРЦОГ. Я?!
КЛЕРОН. Я провозглашала принципы! Я намечала цели! Достоинство, разум, просвещение! А вы сразу – наука-техника, сельское хозяйство…
ГЕРЦОГ. Сказавши «а», надо говорить «б».
КЛЕРОН. У-у-у, боши проклятые! Умрете от своей логичности.
ГЕРЦОГ. А вы – от нелогичности. Лягушатники!
КЛЕРОН. Да уж лучше лягушатники, чем колбасники!
ГЕРЦОГ. Это чем же?
КЛЕРОН. Француз никогда не упрекнет женщину в непоследовательности, а немец – всегда. И это после того, как я вернула ему казну, укротила жуликов, провозгласила великие принципы, каких в Европе никто еще не провозглашал, кроме Греции, и то две тыщи лет тому…
ГЕРЦОГ. Ваше превосходительство! Большое спасибо. Года через три мы объявим республику…
КЛЕРОН. Через год!
ГЕРЦОГ. Свергнем меня с престола и отрубим мне голову.
КЛЕРОН. Хм. Тогда не будем объявлять республику. Конституционная монархия – и все, и хватит! Что может быть лучше просвещенного абсолютизма? Обожаю! И всенародная справедливость, и царственная красота! Кареты скачут, плюмажи вьются, штандарт машет, ликованье, фейерверк – нет, жалко, жалко без этого! И казнить никого не надо.
ГЕРЦОГ. Да боюсь, придется.
КЛЕРОН. Но именно у вас, ваша светлость, будет исключительное право прощать и миловать. «Мы, Александр фон Гроссбах, нашей монаршей милостью даруем…» – что мы даруем?
ГЕРЦОГ. Всю нашу жизнь и сердце – первой и единственной возлюбленной нашей Клерон.
КЛЕРОН. Да, любовь моя, да!
Объятие.
Я хочу, хочу, чтобы ты был первым среди европейских монархов: самым мудрым, самым милосердным и очень богатым! Я ужасно тебя люблю, до того люблю, что, пожалуй, ограничу избирательное право. А пока – вперед, великое герцогство Гроссбах должно знать своего премьера! Боже мой, целую неделю мы будем с тобой неотлучно! Надеюсь, у тебя есть где-нибудь уединенный замок?
ГЕРЦОГ. Самый красивый – в Гроссбрюнне.
КЛЕРОН. И чтобы плющ по каменной стене…
ГЕРЦОГ. А это в Гроссенштейне.
КЛЕРОН. И чтобы среди роз благоуханных всю ночь фонтан немолчный ворковал…
ГЕРЦОГ. Кажется, в Гроссбауэре… прямо под окнами.
КЛЕРОН. Вперед, в Гроссбауэр! в Гроссбрюнн! В Гроссенрай и Гроссблаженство! Рыдай, столица, плачьте, придворные – вам оставляем мы неусыпные труды и новые заботы. Ничего, ничего: поломать голову всегда полезно.
ГЕРЦОГ. На этот счет будь покойна: к нашему приезду тебе выроют огромную яму…
КЛЕРОН. Нет, ты совершенно меня недооцениваешь! Казенный ящик заперт намертво: замок секретнейший, ключ неизвестно где – это раз. Моя правая рука, испытанное ухо и верный глаз остаются здесь: Бабетта человек театральный, шпионит как кошка! – это два.
ГЕРЦОГ. И все равно они нас надуют – это три.
КЛЕРОН. Они уже рыли мне яму, сами же в ней и оказались. Ну чего ты боишься? Мы талантливее, мы их переиграем.
ГЕРЦОГ. Да боюсь, ты не сумеешь…
КЛЕРОН. Я актриса – я умею всё.
ГЕРЦОГ. Например, стрелять…
Клерон внезапно хватает сложенный веер, как пистолет, и – пам! пам! пам! – «стреляет» из него в Герцога не хуже Юла Бриннера, то есть быстро и в разных позах.
КЛЕРОН…а также в темноте через плащ, на скаку из-под брюха и по отражению в зеркале с обратным наведением.
ГЕРЦОГ (подняв руки). А все равно они…
КЛЕРОН (закрывает ему рот). Все-то ты знаешь…
ГЕРЦОГ. Клерон, я старше тебя на тысячу лет.
КЛЕРОН. Да? А ты знаешь, сколько мне?
ГЕРЦОГ. Женщин обычно не спрашивают…
КЛЕРОН. А я сама скажу. Я была Орлеанской Девой, а до нее Клеопатрой, а еще раньше – Еленой Прекрасной, это четырнадцатый век до нашей эры! Хороша старушка?
ГЕРЦОГ. Да!.. Да!..
Музыка.
Только что уехали Герцог и его первый министр. По авансцене по очереди пробегают:
ЭМИЛИЯ. Уехали!
БАБЕТТА. Уехали…
ЛЕНАУ. Уехали.
РАТЕНАУ. Уехали. За дело, господа, за дело, за труд! Раз, два, раз, два – учите новые слова. Разум, Достоинство, Просвещение! Разум, Достоинство, Просвещение! Прима, секунда, терция! Эники, беники, цукетеме. Я иду искать, кто не спрятался, я не виноват.
ЛЕНАУ. Что вы мелете, барон?
РАТЕНАУ. Самое главное – Достоинство. Что такое Достоинство? Вот идет человек достоинством в один мильон. Вот идет человек достоинством в пять мильонов. Вернее, едет. Вернее, его несут. Под балдахином. А вот идет человек достоинством в три копейки. Вернее, ползет. А скорее всего, лежит. И не под балдахином, а под столом. Почему? Потому что нет Разума. Самое главное – Разум. Это раньше были одни инстинкты. То есть люди жили и воровали как-то бессознательно. Зато теперь надлежит отдавать себе отчет. Для чего и необходимо Просвещение. Ах, просвещение, просвещение, как все-таки оно нам нужн
Удостоившись в 2015 году Российской национальной премии «Поэт», Юлий Ким вспомнил о прозе – и подготовил для издательства «Время» очередную книгу своей авторской серии. Четыре предыдущие томика – «Моя матушка Россия» (2003), «Однажды Михайлов» (2004), «Стихи и песни» (2007), «Светло, синё, разнообразно» (2013) – представили его как иронического барда, лирического поэта, сценариста, драматурга… И вот теперь художественная проза, смешанная, как это всегда и бывает у Кима, с воспоминаниями о родных его сердцу местах и близких людях.
Новый роман Елены Катишонок продолжает дилогию «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки». В том же старом городе живут потомки Ивановых. Странным образом судьбы героев пересекаются в Старом Доме из романа «Когда уходит человек», и в настоящее властно и неизбежно вклинивается прошлое. Вторая мировая война глазами девушки-остарбайтера; жестокая борьба в науке, которую помнит чудак-литературовед; старая политическая игра, приводящая человека в сумасшедший дом… «Свет в окне» – роман о любви и горечи.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)