Светить можно - только сгорая - [46]

— Наверное, одни верят в Карла Маркса, а другие любуются портретами Бисмарка, — начал было Урицкий, но по усмешке собеседника понял, что его не переубедить.

— Хотите, я вам расскажу одну интересную историю? — неожиданно спросил бельгиец.

— О немецких социал-демократах?

— Да, о них. Как-то в Брюссель приехал хор германских рабочих, социал-демократов из города Дюссельдорфа. В программе хора — немецкие народные песий. Хор большой, человек около двухсот. Наши рабочие валом повалили на это зрелище. Еще бы, настоящие рабочие и вдруг — артисты.

Но внешний вид «артистов» произвел на бельгийских рабочих странное впечатление. Ничего от пролетариев, угнетенных капиталистическим обществом. Наоборот, все в сюртучных парах, накрахмаленных тугих белоснежных воротничках и манжетах. И белые парадные перчатки. Все они напоминали лакеев из ресторанов.

Зрители ждали, что откроется концерт мощными звуками «Интернационала». Но этого не последовало. Хор удивительно хорошо пел народные песни своей страны. Так хорошо, что многие заслушались. Многие, но не все. «Интернационал!» — выкрикнул кто-то из зала. «Интернационал! Интернационал!» — загремело со всех сторон зала. Словно не расслышав этого призыва, хор снова запел о счастливой любви какой-то Гретхен к какому-то Гансику. Песню уже не слушали. «Интернационал! Интернационал!» — требовали зрители.

Хормейстер поднял руку, призывая к вниманию. Зал стих.

«Дорогие друзья, — хорошо поставленным голосом обратился руководитель хора к зрителям. — Полиция нам не разрешила петь революционные песни».

— И так во всем, — завершил рассказ бельгиец. — Германские социалисты не производят впечатление людей, готовых к революционным действиям. Немцы в течение веков следовали любым существующим закопам, действовали лишь с разрешения полиции.

Живя в Германии, Урицкий часто вспоминал своего попутчика. Все в этой стране было чужим и многое не очень попятным. Правда, берлинская полиция действовала теми же методами, что и российская. Уже на следующий день после приезда Урицкого пригласили и полицейское управление и довольно недвусмысленно заявили, что большой радости от прибытия в Германию русских революционеров не испытывают. Необходимо иметь достаточные средства к существованию или в течение нескольких дней устроиться на работу. А с работой русским эмигрантам, как правило, не везло. Многие не знали языка, а те, кто знал, не знали особенностей чисто немецкой жизни. Политические эмигранты были в довольно тяжелом положении. Люди с рабочими специальностями устраивались на фабрички и заводики к мелким промышленникам, но таких было меньшинство. Большинство же, в основном из числа интеллигентов, перебивались случайными заработками: мыли стекла в квартирах и магазинах, развозили по домам молоко, белье из прачечной, а то и убирали улицы и чистили мусорные бачки.

Сносно могли существовать только те, кто имел достаточно громкое литературное имя. Их допускали к журналистской деятельности в мелких журналах и многочисленных частных газетках. Хуже всех было профессиональным революционерам, которые существовали в эмиграции за счет эмигрантской кассы. Бедная касса не могла даже просто прокормить их, не говоря уж об оплате более или менее приличного жилья.

…После собеседования в полиции Моисей Соломонович понял, что и здесь его не оставят в покое. Прожив в Берлине около месяца, он наладил связи с политическими эмигрантами и занялся организацией пересылки в Россию нелегальной литературы. Через месяц, изрядно намозолив глаза берлинской полиции, он решил выехать на «постоянное жительство» в небольшой городок Шарлоттенбург, где и прожил около года.

Понимая, как эмигрантской кассе трудно содержать большое количество эмигрантов, Урицкий в Шарлоттенбурге становится корреспондентом многих берлинских газет и этим не только добывает себе средства к существованию, но и старается пополнять эмигрантскую кассу, возвращая ей затраченные на него марки. И отсюда он продолжает отправлять в Россию большое количество нелегальной литературы. Эта работа заставила Урицкого в сентябре 1909 года переехать в Дрезден. Все было бы сносно, если бы не болезнь, которая приняла настолько угрожающий характер, что он не смог больше работать. Началось обильное кровохарканье. Единственно, что могло спасти его, по мнению врачей, был немедленный отъезд в Швейцарию, где туберкулезный санаторий Давос-Дорф мог если не излечить окончательно, то хотя бы затормозить развитие болезни.

Но это требовало огромных денег!

А жизнь товарища? Жизнь человека, всего себя посвятившего революции? Для спасения этой жизни все средства товарищей были мобилизованы, и Урицкий был перевезен в Давос.

Первое время, пока он лежал не поднимаясь на койке в палате или на открытом воздухе, было ощущение, что весь мир стал белый. Белая постель, белые стены, белые халаты врачей и медицинских сестриц. Даже тишина, нарушаемая только кашлем больных в соседних палатах, казалась белой. Когда же начал подниматься и появляться среди обитателей санатория, то был потрясен особой атмосферой этого лечебного заведения, невиданным эгоизмом больных людей, превративших свою жизнь в уродливое бытие. Ему были противны спешно завязывающиеся романы изможденных старух с хилыми молодыми людьми, придуманные страсти, ненависть друг к другу, склоки по мелочам. Как все это не похоже на берег суровой Лены, окрестности Нохтуйска, где умирающая на его руках от туберкулеза девушка-революционерка завещала ему преданность грядущей революции.