Свет в окошке - [42]

Кошель! Точно такой же, что и у самого Шамашкара, какой боги дали всякому, пришедшему к подножию крепости. Испугаться Шамашкар не успел. Он успел приготовиться к бою и вызвать подмогу, успел выдернуть меч и встретить удар не грудью, а щитом. А вот на испуг времени уже не хватило: мир качнулся и погас, не дав осознать, какая ужасная несправедливость произошла с ним вот уже второй раз за его долгую жизнь.

* * *

Деньги исполняют волю владельца. Они не умеют быть экономными и расточительными, не подсказывают, что такое хорошо и что такое плохо. Захочет владелец, и всё до последней лямишки пойдёт на создание посреди нихиля игрушечного эдемчика. Захочет – просадит на тараканьих бегах или проиграет в рулетку. Есть такие, азартные, которых не останавливает даже мысль, что проигрывают они не просто деньги, а собственную жизнь в самом прямом смысле слова. Что делать, если без этого мелкого азарта для них жизни всё равно нет.

И когда Илья Ильич не торопясь полез за пазуху, движением, никого не удивляющим, вытащил кисет, а затем резким злым броском метнул его в торчащего на стене стражника, ничто в мироздании не возмутилось таким непригожим поступком. Это только моралисты полагают, что память сохраняется лишь для добрых дел и по самой природе своей призвана созидать. Это не так, разрушать она может ничуть не хуже, и хрестоматийный пример Герострата тому порукой. Пара лямишек ушла на то, чтобы полёт небывалого снаряда был точным и стремительным, поскольку сам Илья Ильич, никогда не отличавшийся в метании гранаты, не мог бы кинуть кошель как следует. Всё остальное богатство бессмысленно растратилось в пустой стихии разрушения. Потом, много дней и лет спустя Илья Ильич думал порой, что если бы не эти человечески понятные, но неразумные порывы, если бы не дурацкие религиозные представления, заставляющие тысячи людей расшвыривать самих себя, создавая безжизненные райки и эдемчики, если бы не великое множество иных необдуманных поступков, то как бы могло процвести загробное царство! Однако люди хотят разного, и единственная ценность – человеческая память – во многом тратится на то, чтобы изничтожить самое себя.

Не было ни взрыва, ни грохота, ни прочих пиротехнических эффектов. Просто стражник, встретивший щитом летящую бомбу, нелепо взмахнул руками и исчез, словно никого и никогда тут не было.

– Давай! – заорал Илья Ильич, хотя уже видел, что Илюшка и без того бежит к стене, готовясь вспрыгнуть на гребень. Тренированному десантнику подобный прыжок не в диковинку, если, конечно, стену не охраняет тысячелетняя стража.

Сам Илья Ильич тоже бежал, изо всех сил понукая старческие ноги. Он понимал, что на стену ему не вскарабкаться, но до последнего изображал нападение на Цитадель, чтобы ответный удар пришёлся на него, а не на Илюшку.

Илья уже взлетел на невысокую глинобитную стену и стоял там напружинившийся, готовый к бою.

– Бей! – крикнул Илья Ильич.

С неожиданной ясностью он понял, что Илюшка не сможет ударить его и, значит, через секунду будет сброшен с верхушки, так и не сумев закрепить за собой место среди защитников Цитадели.

– Меня подожди! – Сергей, красиво державший на гимнастических кольцах крест, уже всё понял. Он успел соскочить и помчаться вперёд, чтобы встать рядом с товарищем. Не заметив, он сшиб Илью Ильича и уже в прыжке увидел бешеные Илюхины глаза и занесённый для удара приклад.

Илья Ильич, упавший на четвереньки, увидел, как Серёга, не успев зацепиться за край стены, изогнулся и исчез точно так же, как секунду назад рыжебородый охранник. А затем по всему периметру крепостной стены возникли фигуры охранников, и Илью Ильича ударило едва ли не сильнее, чем во время взрыва самодельной арабской бомбы.

* * *

Когда за месяц третий раз кряду приходишь в себя посреди хлябей Лимбо, к этому можно привыкнуть и уже не задаваться вопросом, куда тебя занесло. Хотя на этот раз пробуждение было на редкость мучительным. Болело всё, так что казалось, будто боль не вмещается в слишком маленьком теле и разливается окрест, заставляя болеть разреженный воздух. Даже нихилю под ногами было больно, и эта боль отчётливо ощущалась. Как всегда при слишком сильной боли (такое не забудешь, когда ждёшь укола, а смерть, затаившаяся в печени, грызёт неторопливо и расчётливо), остаётся место для неестественно спокойных мыслей на отвлечённую тему. Казалось, надо бы думать, успел ли Илюшка зафиксироваться на стене или вакантное место занял так некстати прыгнувший Серёга, а Илье Ильичу вспомнилось, как Илюшка рассказывал о своём соседе-физике. Тот сейчас был бы доволен, ощутив боль, существующую отдельно от тела. Ничего не скажешь, забавная вещь нихиль, и прав был мудрый Аристотель в своих представлениях о бескачественной первоматерии, в которой потенциально скрыто любое качество.

Трудно завозившись, Илья Ильич негнущимися пальцами распустил шнурок кошеля и вывернул его над подставленной ладонью.

Пусто. Ни единой лямишки. Вообще ничего. Странно, что он ещё жив, не задохнулся среди бескачественного нихиля, который бесплатно позволяет только боль. Хотя на сегодняшний день за воздух у него заплачено, да и завтра он тоже ещё не умрёт. Со дня смерти прошло слишком мало времени, множество живых людей помнят его, и, значит, даже при самом плохом раскладе он не исчезнет, а обратится в призрак, подобно тем квазиисторическим личностям, что обитают где-то на задворках Цитадели. У Города – Отработка, а у Цитадели – квартал Призраков. Жаль, что они с Илюшкой не удосужились сходить туда, сейчас, по крайней мере, знал бы, чего ожидать. Говорят, у них собственная память выпадает, бормочут бедняги то немногое, что сохранилось о них среди памятливых живых людей. Этакие склеротики загробного царства. Не хотелось бы попасть туда, лучше уж сразу…