Свет в окне - [19]
На мысли о Ленечке грузовик под знаком «БЕРЕГИСЬ АВТО» тормозил, из кабины высовывался шофер в кепке и кричал: «Ты что, не видишь, куда прешь? Жить надоело?» Сержант подбирал сбитую фуражку, отряхивал и, криво улыбаясь, переходил улицу.
Нет, сегодня не надо портить день и думать о плохом. Просто держать в уме, как при вычитании, что Сержант может вернуться и в середине дня, это во-первых; во-вторых, надо успеть в поликлинику. Если повезет, дадут освобождение. Все-таки тридцать семь и семь.
А в кухне – половина вчерашнего батона и шоколадное масло – настоящий пир, если бы не было так больно глотать. Кроме того, Олька никак не могла согреться, но сейчас было не до печки: сначала к врачу.
Врач и медсестра были похожи друг на друга. Обе – красивые, с пышными завивками, выпуклыми голубыми глазами и одинаковой помадой, только медсестра пятидесятого размера и блондинка, а врачиха – шатенка и сорок шестого. Если бы они строились на уроке физкультуры, то медсестра оказалась бы в самом начале ряда, а докторша в середине.
– Мазок, – врачиха повернулась к сестре, – хотя и так ясно. И температуру пусть померит.
Медсестра протянула полную руку к банке, где стояли градусники и, казалось, сосали серебряными клювиками воду через слой ваты. Или это не вода? От мокрого холодного градусника по спине пошел озноб.
– Разденься, я тебя послушаю.
Врачиха сняла с шеи трубку. Держать градусник было очень неудобно. Господи, пусть останется тридцать семь и семь. Или хотя бы тридцать семь и пять, пожалуйста. Олька послушно дышала и «не дышала», больше всего боясь, что теперь, когда от касания трубки стало еще холодней, температура совсем упадет. Пожалуйста, Господи.
Врачиха что-то писала в карточке, одновременно дружелюбно и негромко переговариваясь с медсестрой о чем-то непонятном.
– Никто ему не виноват. Зачем надо было мелькать, скажи? Не мог по-тихому?
– Я тоже не представляю. Зачем дразнить гусей?
– Ему раз дали понять, другой…
– А-а, так кто-то говорил?
– Ну да. Так и так, мол: получен сигнал. По-дружески, можно сказать, предупредили. Чтоб сделал выводы. Мне Наташа сказала.
– Сестра-хозяйка Наташа?
– Нет, из процедурной Наташа. Которая в декрет уходит. Хотя та Наташа тоже знает.
– Я не удивлюсь, если вся поликлиника в курсе.
– Сам виноват.
– Вот я и говорю. А теперь локти кусает.
Пока Олька одевалась, медсестра без интереса посмотрела на термометр, стряхнула его и сунула обратно в банку.
Должно быть, Богу надоело слушать, как Олька клянчит по мелочам, и он подогрел докторский градусник еще на две десятых, потому что врачиха опять заговорила о миндалинах. Пора, пора удалять. Ангина дает осложнения, это опасно. Однако в ее голосе опасения слышно не было – или просто хотелось договорить о том, который дразнил гусей, хоть его предупреждали.
День был ветреный, и печка разгорелась быстро. Озноб не проходил, хотя она натянула на платье толстый свитер. Хотелось послушаться врачиху и забраться под одеяло («ангину надо вылеживать»), но тогда не почитаешь подпольную литературу, и получится, что горло болит совершенно зря.
Подпольная литература хранилась под шкафом в прихожей и должна была бы называться подшкафной, но Олька предпочитала слово «подпольная» – или «нелегальная», как говорили про листовки, которые революционеры печатали на гектографах. Сколько помнила, никто, кроме нее, под шкаф не заглядывал, да и сама она случайно наткнулась на эти сокровища, когда искала затерявшийся Ленечкин мячик. Мячик нашелся, а заодно Олька выгребла много свалявшейся пыли, рваные кеды, собранный гармошкой носок, тусклый леденец, гайку и надкушенную сушку. Все было щедро укутано войлоком пыли. Кочерга уперлась не в стенку, а остановилась на полпути, уткнувшись во что-то плотное. Находка, правда, мало походила на революционные листовки: кочерга выволокла один за другим три толстенных тома. Первый совсем не претендовал на нелегальность: на твердом и толстом, как дверь, синем переплете выпуклыми буквами было написано: «Сочиненія М. Ю. Лермонтова». Две других были похожи друг на друга тусклым золотом столь же толстых, как на Лермонтове, обложек. Их с полным правом можно было отнести к нелегальной литературе, потому что в библиотеке не встречались никогда. Одна называлась «Нива», другая – «Мужчина и женщина». Только у бабушки и у крестных Олька видела книги с такими тонкими, воскового цвета, страницами, где картинки были переложены папиросной бумагой.
Если бы Сержант не застукал ее в прошлый раз на захватывающей главе «Гермафродитъ», ничего бы не случилось. Но случился скандал, и не из-за гермафродита вовсе, а оттого, что картошка кончилась, и Сержант с матерью орали в два голоса, что как всякую похабщину читать, так пожалуйста, а как вовремя картошки купить, так ее не допросишься, будто кто-то просил, и вообще откуда ей знать, что картошки нет. Сержант грозился выкинуть «Мужчину и женщину», но не только не выкинул, а с интересом листал, когда Олька вернулась из магазина с этой чертовой картошкой. К счастью, это было как раз перед ноябрьскими, оркестр готовился к параду, поэтому Сержант подолгу задерживался на репетициях, и Олька, подумав, отправила «похабщину» на прежнее место под шкафом. Лермонтова старательно обтерла и поставила на книжную полку, в самый низ. «Ниву» вперемежку с «Мужчиной и женщиной» читала, когда никого не было дома; потом убирала под шкаф.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
«Прекрасный язык. Пронзительная ясность бытия. Непрерывность рода и памяти – все то, по чему тоскует сейчас настоящий Читатель», – так отозвалась Дина Рубина о первой книге Елены Катишонок «Жили-были старик со старухой». С той поры у автора вышли еще три романа, она стала популярным писателем, лауреатом премии «Ясная Поляна», как бы отметившей «толстовский отблеск» на ее прозе. И вот в полном соответствии с яснополянской традицией, Елена Катишонок предъявляет читателю книгу малой прозы – рассказов, повести и «конспекта романа», как она сама обозначила жанр «Счастливого Феликса», от которого буквально перехватывает дыхание.
На заре 30-х годов молодой коммерсант покупает новый дом и занимает одну из квартир. В другие вселяются офицер, красавица-артистка, два врача, антиквар, русский князь-эмигрант, учитель гимназии, нотариус… У каждого свои радости и печали, свои тайны, свой голос. В это многоголосье органично вплетается голос самого дома, а судьбы людей неожиданно и странно переплетаются, когда в маленькую республику входят советские танки, а через год — фашистские. За страшный короткий год одни жильцы пополнили ряды зэков, другие должны переселиться в гетто; третьим удается спастись ценой рискованных авантюр.
Действие новой семейной саги Елены Катишонок начинается в привычном автору городе, откуда простирается в разные уголки мира. Новый Свет – новый век – и попытки героев найти своё место здесь. В семье каждый решает эту задачу, замкнутый в своём одиночестве. Один погружён в работу, другой в прошлое; эмиграция не только сплачивает, но и разобщает. Когда люди расстаются, сохраняются и бережно поддерживаются только подлинные дружбы. Ян Богорад в новой стране старается «найти себя, не потеряв себя». Он приходит в гости к новому приятелю и находит… свою судьбу.
«Поэзии Елены Катишонок свойственны удивительные сочетания. Странное соседство бытовой детали, сказочных мотивов, театрализованных образов, детского фольклора. Соединение причудливой ассоциативности и строгой архитектоники стиха, точного глазомера. И – что самое ценное – сдержанная, чуть приправленная иронией интонация и трагизм высокой лирики. Что такое поэзия, как не новый “порядок слов”, рождающийся из известного – пройденного, прочитанного и прожитого нами? Чем более ценен каждому из нас собственный жизненный и читательский опыт, тем более соблазна в этом новом “порядке” – новом дыхании стиха» (Ольга Славина)
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Рассказ опубликован в журнале «Уральский следопыт» № 9, сентябрь 2002 г.
Когда Карла и Роберт поженились, им казалось, будто они созданы друг для друга, и вершиной их счастья стала беременность супруги. Но другая женщина решила, что их ребенок создан для нее…Драматическая история двух семей, для которых одна маленькая девочка стала всем!
Елена Чарник – поэт, эссеист. Родилась в Полтаве, окончила Харьковский государственный университет по специальности “русская филология”.Живет в Петербурге. Печаталась в журналах “Новый мир”, “Урал”.
Счастье – вещь ненадежная, преходящая. Жители шотландского городка и не стремятся к нему. Да и недосуг им замечать отсутствие счастья. Дел по горло. Уютно светятся в вечернем сумраке окна, вьется дымок из труб. Но загляните в эти окна, и увидите, что здешняя жизнь совсем не так благостна, как кажется со стороны. Своя доля печалей осеняет каждую старинную улочку и каждый дом. И каждого жителя. И в одном из этих домов, в кабинете абрикосового цвета, сидит Аня, консультант по вопросам семьи и брака. Будто священник, поджидающий прихожан в темноте исповедальни… И однажды приходят к ней Роза и Гарри, не способные жить друг без друга и опостылевшие друг дружке до смерти.
«Травля» — это история о том, что цинизм и ирония — вовсе не универсальная броня. Герои романа — ровесники и современники автора. Музыканты, футболисты, журналисты, политтехнологи… Им не повезло с эпохой. Они остро ощущают убегающую молодость, может быть, поэтому их диалоги так отрывочны и закодированы, а их любовь не предполагает продолжения... «Травля — цепная реакция, которая постоянно идет в нашем обществе, какие бы годы ни были на дворе. Реакцию эту остановить невозможно: в романе есть вставной фрагмент антиутопии, которая выглядит как притча на все времена — в ней, как вы догадываетесь, тоже травят».
Этот роман – «собранье пестрых глав», где каждая глава названа строкой из Пушкина и являет собой самостоятельный рассказ об одном из героев. А героев в романе немало – одаренный музыкант послевоенного времени, «милый бабник», и невзрачная примерная школьница середины 50-х, в душе которой горят невидимые миру страсти – зависть, ревность, запретная любовь; детдомовский парень, физик-атомщик, сын репрессированного комиссара и деревенская «погорелица», свидетельница ГУЛАГа, и многие, многие другие. Частные истории разрастаются в картину российской истории XX века, но роман не историческое полотно, а скорее многоплановая семейная сага, и чем дальше развивается повествование, тем более сплетаются судьбы героев вокруг загадочной семьи Катениных, потомков «того самого Катенина», друга Пушкина.
Роман «Время обнимать» – увлекательная семейная сага, в которой есть все, что так нравится читателю: сложные судьбы, страсти, разлуки, измены, трагическая слепота родных людей и их внезапные прозрения… Но не только! Это еще и философская драма о том, какова цена жизни и смерти, как настигает и убивает прошлое, недаром в названии – слова из Книги Екклесиаста. Это повествование – гимн семье: объятиям, сантиментам, милым пустякам жизни и преданной взаимной любви, ее единственной нерушимой основе. С мягкой иронией автор рассказывает о нескольких поколениях питерской интеллигенции, их трогательной заботе о «своем круге» и непременном культурном образовании детей, любви к литературе и музыке и неприятии хамства.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)