Свет в Коорди - [4]

— Мне свет не нужен, — тихо, не пошевелившись, ответила Анна.

Свет тускло отразился в полированных округлостях мебели. В этой комнате не было плохих и бедных вещей, если не считать изношенного пиджака и лаптей на ногах Сааму; сам он здесь казался не на своем месте, хотя ни Анна, ни эта мебель, как и весь хутор, не могли без Сааму, — нет, не могли обойтись…

— Я тебе теплое молоко поставил… — сказал Сааму.

— Нет, не надо… — слабым голосом отозвалась Анна. Отвечала она помедлив, словно с затруднением.

Но, не слушая ее, Сааму уже накрывал столик у изголовья; поставил белый кувшин с молоком, мед на блюдечке и свежую булку. Потом, несмотря на то что здесь стояли диван и несколько мягких кресел, принес из кухни скрипучий табурет и молча уселся на нем в ногах у больной.

Стало тихо, только острый слух Сааму мог уловить звуки жизни. Что-то скрипнуло неизвестно где, — Сааму знал, что это флюгер на крыше повернулся; глухо топнуло на кухне, — серая кошка прыгнула за мышью, а вот кто-то царапнул по стеклу, и Сааму догадывался, что это кленовые ветки, раскачиваемые ветром, коснулись, окна. Потом в самой комнате послышался шаркающий звук. С некоторых пор у Анны появилось странное движение, которое так верно изобразил Сааму у Йоханнеса Вао. Она подносила к глазам нечеловечески исхудалую руку, долго разглядывала ее, а потом с усилием отбрасывала от лица, словно разрывала паутину. Падая и задевая за стену, рука производила шаркающий звук.

— Возьми, поешь, — тихо сказал Сааму.

Звякнуло блюдечко, Анна с усилием выпила несколько глотков и с отвращением отставила стакан.

Снова молчание. Снова звуки. Что-то равномерно застучало, словно в комнату просился кто-то робкий за десятью дверями, — Микки чесался от блох, и хвост его бил по полу.

— Сааму, — сказала Анна, и Сааму уловил что-то новое и не совсем понятное ему в ее голосе. — Сааму. Мое погребальное платье в шкафу, в картонке…

Сааму открыл было рот, чтоб ответить, но не нашел слов. Он хотел было сказать, что доктор прописал верные лекарства и обещал вылечить Анну, — славный доктор Тынисберг, — не зря же Сааму положил ему в телегу кус шпигу с полпуда. Но Сааму, всю жизнь привыкший относиться к событиям прямо, во всей их обнаженной мудрой правде, не смог этого сказать. Тем более родной сестре, которая готовилась уйти из этого дома.

— Сааму, — сказала Анна, — пока я жива, ты возьмешь себе черное драповое пальто Марта, оно совсем крепкое и хорошее, и его сапоги из коричневой кожи возьмешь себе. Ты в них десять лет проходишь.

То, что услышал Сааму, было до того неожиданно и дико, что он не поверил ушам своим. Подумать только — роскошное драповое пальто Курвеста, ворс которого мягче, чем бархатные губы старого мерина Анту, лучше этого пальто нет во всей деревне! А чудесные коричневые сапоги с двойными подметками из проспиртованной кожи, с твердыми голенищами! Хорош бы он выглядел в этих баронских нарядах, он, старый Сааму, — вся деревня смеялась бы над ним…

И, несмотря на торжественность момента, смех стал распирать его скулы; он заслонился ладонью.

— Сааму, — тихим голосом сказала Анна, — ты возьмешь это, я приказываю. Ты двадцать лет работал на Марта — сле… слепой…

Она задохнулась.

— Ну, ну… — примирительно забормотал Сааму, — ну, ну… не сердись…

Опять молчание, на этот раз долгое. Анна не замечала, что лампа начала чадить, стекло закоптилось, а Сааму уж подавно не заметить было этого.

— Сааму, — с тоской заговорила Анна, — знаешь, плохо мы прожили на этом хуторе, — бедно… Думала — лучше, а вот, — сам видишь…

Сааму наморщил лоб и беспокойно пошевелился. Ему непонятен был ход мыслей сестры. Он не любил жалобных разговоров. Посидев еще немного, встал.

— Потуши лампу, — уже погасшим голосом сказала Анна. — Молоко тоже возьми.

Сааму убрал стол и погасил лампу.

ГЛАВА ВТОРАЯ

…И Анна Курвест осталась одна со своими мыслями в темной густой октябрьской ночи, опустившейся над хутором. Лежала она не шевелясь, долгими часами глядя широко раскрытыми глазами во тьму, и думала, и думала до самого рассвета, пока тревожный сон на короткое время не сомкнул ее глаз.

Болела она уже около года, и трудно было сказать, что с ней, — какое-то общее медленное угасание: полное отсутствие аппетита, каких бы то ни было желаний, слабость, временами сердечные припадки, когда она с ужасом ощущала, как сердце останавливается в груди, спирается дыхание и все со звоном плывет в глазах. К тому же — бессонница и вечная отвратительная сухость во рту.

Впервые слегла она от нервного потрясения, вызванного бурными событиями сентябрьской ночи год тому назад, когда поблизости шли бои, гремели выстрелы и панически отступали немцы. Они взяли из конюшни двух коней, а третьего, хорошего жеребца, запряг Март для себя. С отвисшей челюстью, трясущимися руками он впопыхах совал в чемоданы все, что попадалось: костюмы, настольные часы, белье и зачем-то шубу, хотя было тепло, и умчался вслед за немцами. Самый сильный человек в волости уехал той бурной ночью как вор, на прощание сказав жене:

— Ты мне ответишь за целость всего.

Это было так страшно, словно рушились стены хутора Курвеста — той крепости, в силу которой Анна поверила в детстве, когда босиком шлепала по плотно убитому холодному земляному полу в доме отца, Каарела Ломпа. В народе его звали Банным Каарелом, потому что жил он в баньке на чужой земле и на чужих лошадях работал на чужих людей. Большинство крестьян из деревни нанимали пастушатами детей Банного Каарела.