Свет в августе. Особняк - [37]

«Нигер, — полицейский говорит. — Я все время думал: что-то в этом парне странное».

Тут опять шериф вмешался: «Так вы поэтому до нынешнего вечера скрывали, что там творится?»

А Браун сидит среди них, зубы ощерил, и шрам этот маленький возле рта — белый, как воздушная кукуруза. «Вы мне покажите, — говорит, — человека, который бы по-другому поступил. Вот чего я прошу. Только покажите — человека, который столько прожил бы с ним, узнал бы его, как я, и поступил бы по-другому».

«Ну, — шериф говорит, — наконец-то, кажется, вы сказали правду. А теперь ступайте с Баком и проспитесь хорошенько. Кристмасом я займусь».

«В тюрьму, значит, так я понимаю, — Браун говорит. — Меня, значит, — в тюрьму, за решетку, а вам — награду получать».

«Придержи язык, — шериф ему без злобы. — Если награда тебе положена, я позабочусь, чтоб ты ее получил. Бак, уведи его».

Полицейский подошел, тронул Брауна за плечо, и он встал. Когда они вышли за дверь, те, что в окна наблюдали, столпились вокруг них. «Поймали его, Бак? Это он, значит?»

«Нет, — Бак им говорит. — Расходитесь, ребята, по домам. Спать пора».

Голос Байрона замирает. Ровный, невыразительный деревенский речитатив обрывается в тишине. Он смотрит на Хайтауэра тихо, с состраданием и беспокойством, наблюдает сидящего напротив человека, у которого закрыты глаза и пот сбегает по лицу, как слезы. Хайтауэр говорит:

— Это точно? Доказано, что в нем негритянская кровь? Подумайте, Байрон; что это будет значить, когда люди… если они поймают… Несчастный человек. Несчастное человечество.

— Браун так говорит, — отвечает Байрон спокойно, упрямо, убежденно. — Ведь и лжеца можно так запугать, что он скажет правду, — то же самое, как из честного вымучить ложь.

— Да, — говорит Хайтауэр. Он сидит выпрямившись, закрыв глаза. — Но они его еще не поймали. Они его еще не поймали, Байрон.

Байрон тоже на него не смотрит.

— Еще нет. Последнее, что я слышал, — нет еще. Сегодня они взяли ищеек. Но еще не поймали — это последнее, что я слышал.

— А Браун?

— Браун, — говорит Банч. — Браун. Браун с ними пошел. Может, он и помогал Кристмасу. Но не думаю. Я думаю, дом поджечь — это самое большее, на что он способен. А почему он это сделал, — если сделал, — думаю, он и сам не знает. Вот разве только понадеялся, что если все это сжечь, то получится вроде как ничего и не было, и они с Кристмасом опять будут кататься на новой машине. Я думаю, по его мнению, Кристмас не столько грех совершил, сколько ошибку. — Лицо его потуплено, задумчиво; снова по нему пробегает усталая сардоническая гримаса. — Теперь-то он никуда не денется. Теперь она сможет найти его, когда пожелает, — если он в это время не будет на охоте с шерифом и собаками. Бежать он не собирается — зачем, если эта тысяча долларов, можно сказать, висит у него перед носом. Я думаю, он Кристмаса хочет поймать больше любого из них. Ходит с ними. Они забирают его из тюрьмы, и он идет с ними, а потом они возвращаются и обратно сажают его в тюрьму. Смешно прямо. Вроде как убийца самого себя ловит, чтобы получить за себя награду. Но он как будто не против, только жалеет, что время теряет понапрасну — когда сидит, вместо того, чтобы бежать по следу. Да. Завтра я ей скажу. Скажу просто, что он покамест под замком, — он и пара ищеек. Может, в город ее свожу посмотреть на них, на всех троих на сворке — как они тянут и тявкают.

— Вы ей еще не сказали.

— Ей не сказал. Ему тоже. Потому что награда-наградой, а сбежать он может. А так, если он поймает Кристмаса и получит эту награду, он, может, женится на ней вовремя. Но она пока не знает — не больше того, что знала вчера, когда с повозки слезала на площади. С большим животом слезала, потихоньку, с чужой повозки, среди лиц чужих, и говорила про себя, вроде как тихо удивляясь, — только, я думаю, она не удивлялась, потому что пришла потихоньку, пешком, а разговоры ей не в тягость: «Ну и ну. Вон откуда шла, из Алабамы, — а ведь и правда, в Джефферсон пришла».

5

Было заполночь. Кристмас пролежал в кровати два часа, но еще не спал. Он услышал Брауна раньше, чем увидел. Он услышал, как Браун подошел к хибарке, ввалился в дверь — и силуэтом застыл в проеме, опираясь, чтоб не упасть. Браун тяжело дышал. Держась за косяки, он запел сахариновым гнусавым тенором. Даже от тягучего его голоса, казалось, разило перегаром. «Заткнись», — сказал Кристмас. Он не пошевелился и не повысил голоса. Браун, однако, сразу замолк. Он еще постоял в дверях, держась, чтобы не упасть. Потом отпустил дверь, и Кристмас услышал, как он ввалился в комнату; через секунду он на что-то налетел. Наступила пауза, заполненная трудным, шумным дыханием. Затем с ужасающим грохотом Браун свалился на пол, ударившись о койку Кристмаса, и огласил комнату громким идиотским смехом.

Кристмас поднялся с койки. Где-то у него в ногах лежал, смеясь и не пытаясь встать, невидимый Браун. «Заткнись!» — сказал Кристмас. Браун продолжал смеяться. Кристмас перешагнул через Брауна и протянул руку к деревянному ящику, который заменял им стол, — там они держали фонарь и спички. Но ящика он не нашел и вспомнил звон фонаря, разбившегося при падении Брауна. Он нагнулся к Брауну, который лежал у него между ног, нащупал воротник, выволок Брауна из-под койки, поднял ему голову и стал бить ладонью — резко, сильно, зло, — пока Браун не кончил смеяться.