«Свет ты наш, Верховина…» - [33]

Когда я кончил, должно быть все почувствовали себя неловко. Даже профессорский зять, опустив глаза, уставился в пол.

— Чего ж вы хотите? — осторожно спросил меня профессор.

— От вас, пане профессор, только одного, — тихо сказал я, глядя в глаза Шиллингеру, — совета, как сделать, чтобы земля там стала плодородней, чтобы на ней росли не один овес, но и жито и пшеница.

— Бесплодную горную землю хотите превратить в райский сад? — насмешливо спросил Шиллингер. — Так я вас понял?

— Не совсем, пане. Я не о райском саде говорю.

— Все равно, — перебил Шиллингер, — вы хотите того, что, увы, выше сил науки. Конечно, — продолжал он, разводя руками, — наука в какой-то мере вмешивается в природу и быт людей, но именно в какой-то мере, пане коллега. Этому вмешательству есть предел. Природа мудрее нас, ибо не мы ее, а она нас создала с короткими руками и весьма дерзкими мечтаниями, как бы в насмешку над нашей непомерной гордостью.

Внезапно Шиллингер умолк и обратился к зятю:

— Я прошу вас, Ярослав, ознакомьтесь с гербарием пана Белинца, может быть вы найдете там интересные экземпляры.

Марек церемонно поклонился.

— Когда вы можете показать свой гербарий? — обратился он ко мне.

— Когда вам будет угодно.

Он ничего не ответил и стал прощаться с Шиллингерами.

На лестницу мы вышли втроем, и едва захлопнулась дверь профессорской квартиры, с Мареком произошло нечто странное: глаза под пенсне неожиданно обрели живой блеск, и он так шумно выпустил из легких воздух, что жена обернулась и укоризненно произнесла:

— Ярослав!

Он не извинился и, обернувшись ко мне, неожиданно простым, дружеским и по-мальчишески веселым тоном заговорщика сказал:

— А знаете что, пане Белинец, забирайте-ка свои записки, гербарий, словом все, что вы там насобирали, — и ко мне.

Я несколько растерялся и спросил:

— Когда разрешите, пане Марек?

— Что значит — когда! — воскликнул тот. — Сегодня! Сейчас, сию минуту! Мы ждем вас у подъезда.

Через несколько минут мы уже сидели в извозчичьем экипаже с поднятым кожаным верхом.

Вечер был дождливый, по-осеннему сумрачный. Я примостился на откидном сиденье и видел только ноги прохожих и влажный блеск тротуара, в котором тут и там уже отражались зажженные огни витрин. Всю дорогу ехали молча и, когда входили в небольшой кирпичный, окруженный садиком домик, тоже молчали.

Ярослав Марек ввел меня в довольно просторный кабинет с широкими, во всю стену, решетчатыми окнами, какие бывают в чешских домах. Здесь было много книг, много горшков со всевозможными растениями и царил тот уютный беспорядок, который заставляет человека чувствовать себя непринужденно, располагая к беседе, работе и отдыху.

Марек начал ходить взад и вперед по комнате, морща лоб и потирая руки. Я заметил, что руки у него были большие, натруженные и смуглые от загара, как у сельского рабочего.

— Отвратительно, — проговорил он вдруг. — Отвратительно слушать пошлую болтовню этого попа, считающего себя ученым… Да ведь фокус не в том, кем он сам себя считает, а в том, кем его считают! И верят ему, как и я верил раньше… А он поп, поп, боженькой пугает. Впрочем, черт с ним! И визиты к черту! Давайте-ка лучше сюда то, что вы там принесли.

Я подал ему гербарий, но гербарий он отложил в сторону, а взял мои тетради, исписанные от руки крупным, разборчивым почерком, и, усевшись в кресло, принялся читать, совсем позабыв про меня.

Читал он долго, по нескольку раз возвращался к отдельным страницам, но ни разу не взглянул в мою сторону.

Кто знает, сколько бы мне пришлось еще томиться в ожидании, если бы в дверях кабинета не появилась копна светлых волос и веселое личико пани Марековой.

— Ярослав, кофе! Пане Белинец, кофе!

Марек с неохотой оторвался от чтения, поблагодарил и сказал, что он сейчас кофе не хочет.

— Фи! — произнесла она с притворным раздражением и обратилась ко мне: — Разделите со мной компанию, пане Белинец.

Я замялся, но Марек сказал:

— Ступайте. Прошу без церемоний, вы своим присутствием даже мешаете мне читать.

— Вот видите, вот видите, — пропела хозяйка и, взяв меня за руку, потащила на кухню.

На небольшом столике у окна поблескивали фарфоровые чашки, шумел кофейник, лежали бутерброды, и мне стоило немалых усилий казаться равнодушным к ним.

Мы начали пить кофе, болтая о всякой всячине. И не пойму, чем я так скоро заслужил доверие пани Марек, но чуть не с первых слов она посвятила меня в свои семейные огорчения:

— Если бы не я, пане Белинец, бог знает, чем бы все это кончилось… Они не терпят друг друга… Если бы вы только знали, как я от этого страдаю!

Хотя она и не назвала имен враждующих, но я понял, что речь идет о ее отце и муже.

— Конечно, — продолжала молодая женщина, — мой Ярослав умнее их всех, вместе взятых, но если бы он был чуточку терпимее и снисходительнее, ему уже давно предложили бы место профессора. Но в том-то и беда, что он непримирим и всегда говорит только то, что думает, а ведь в жизни нужно быть немножко дипломатом.

Она печально и как-то заискивающе улыбнулась, надеясь найти во мне своего сторонника.

Я промолчал и начал усиленно размешивать ложечкой давно растворившийся сахар.

— А ведь все началось с того, — вздохнула пани Марекова, — что Ярослав занялся гибридизацией, и у нас в саду выросли совершенно небывалые плоды, прекрасно выдержавшие суровые зимы. Боже мой, сколько у нас с Ярославом было радости! Мы днями просиживали возле деревьев, и Ярослав все твердил, что этот русский Мичурин — величайший ученый, выше Дарвина. К нам приезжали даже из Праги смотреть на плоды. Но мой отец сказал, что скрещивание противоестественно, что это противно природе и что занятия Ярослава недостойны человека, серьезно посвятившего себя науке. Тогда мой Ярослав назвал возражения отца поповством и еще какими-то другими словами.