«Свет ты наш, Верховина…» - [20]

— Что ж я, пришлось писать пану министру в Прагу… Допустили вести урок истории в старших классах гимназии.

— Я не про то, — с сожалением произнес Горуля и вздохнул. — Вон как все обернулось! Шли люди домой, а загнали их на чужой двор.

— Но и чужие дворы бывают разные, — проговорил Луканич. — Прежде всего на жизнь, а в особенности на судьбу народа надо смотреть здраво. Да, двор чужой, но это все-таки двор государства, создающего демократию, какой не знала Европа!.. Ну, а что автономии нашему краю еще не дали, так ее рано давать. Народ наш очень отстал, Горуля. Конечно, это не его вина. Силен и слишком долог был гнет монархической Австро-Венгрии. Нам надо достичь культурной и политической зрелости, а тогда — автономия!

— А я так чув, — с притворной наивностью произнес Горуля, — будто все это брехня, а автономию не дают потому, что красных боятся, а? Дуже боятся, что изберет народ краевой сейм, а в нем большинство красных…

Луканич насупился.

— Я так чув, — добавил, пожав плечами, Горуля. — Не знаю, правда ли?

Нет, Горуля знал, что это правда, и для меня это стало правдой, только гораздо позже. Не могли и боялись тогдашние правители Чехословакии дать автономию краю, который они про себя называли красной Вандеей. Горную нашу сторону наводнили чиновники. Самых темных и реакционно настроенных людей, которых правители республики считали неудобным использовать на службе во внутренних областях страны, отправляли к нам. Над всем этим благостно парил портрет президента-демократа с зеленой веточкой в руке.

Я следил за разговором Луканича с Горулей, как следят за поединком, хотя и смутно понимал его смысл.

— Все это не так, Горуля, — недовольно морщась, говорил Луканич. — Мы имеем право выбирать своих представителей в парламент. У нас легальны все партии, даже коммунистическая. Была ли такая демократия раньше, при Австро-Венгрии, когда нас за людей не считали? Скажите — было или нет?

— Нет, пане, не было, — согласился Горуля.

— Вот видите! — торжествующе воскликнул Луканич. — Надо всегда сравнивать настоящее с тем, что осталось позади.

— Хе, хе, — как бы виновато засмеялся Горуля и мотнул головой, — а человек все норовит, пане, на худое не оборачиваться, а вперед, на лучшее смотреть. Да и как ему туда не смотреть, если он был без земли — так без нее и остался, был голодным — и сейчас голодует, был над ним пан — и сейчас он над ним, только что капелюх и штаны у пана другие… Нет, пане профессор, в какую клетку соловья ни сажай, хоть в золотую, он все равно петь не будет.

— Вы хотите все и сразу, — развел руками Луканич.

— Ага, все и сразу, — подтвердил кивком головы Горуля, — землю, работу, владу, волю…

Он подвинул к себе налитый вином стаканчик и, приподняв его, сказал:

— Выпьем, пане профессор, за Михайла Куртинца. За мертвых, кажут, не пьют, но он для меня живой.

Выпили.

— Напрасно погибли люди! — сказал Луканич.

Брови у Горули дрогнули.

— Напрасно? — переспросил он и отчужденно посмотрел на Луканича.

— Нам ничего не принесла эта борьба, — продолжал Луканич, — кроме тысяч преждевременных могил, а люди могли еще жить и жить среди своих близких, среди…

— Нет, пане, — прервал хозяина Горуля, — на этой крови народная доля взойдет, а вы…

Он не договорил, а, переждав, пока уляжется в нем волнение, обратился ко мне:

— Надо нам собираться, Иванку, час поздний.

Луканич уговаривал нас остаться ночевать, обещая завтра поговорить насчет квартиры для меня, но Горуля держался своего.

— Спасибо, спасибо, — твердил он, — а о ночлеге мы уже договорились, как сюда шли, там ждут нас…

Я не мог понять причины упорства Горули, зная, что ни о каком ночлеге мы нигде не договаривались, а, наоборот, рассчитывали на несколько дней остаться у Луканича. Мне даже жаль стало огорченного нашим отказом хозяина.

Только на улице, отойдя несколько кварталов от дома Луканича, я спросил шагавшего Горулю:

— Что же мы, вуйку, ушли, человека обидели?

— Не лезь не в свое дело! — гневно оборвал меня Горуля. — Он сам рад, что мы ушли.

Ночь провели мы в зале ожидания Мукачевского вокзала.

Фотография на третьей газетной полосе. Пять хлопчиков с застывшими и почему-то похожими лицами, словно пятеро близнецов, с книжками в руках стоят, вытянувшись, у подъезда гимназии. Я среди них, второй слева. Учебниками мы еще не обзавелись, и нам сунули в руки тяжелые, как плиты, книги с золотым обрезом — тома энциклопедии на немецком языке. Впоследствии я видел их за стеклом шкафа в кабинете директора.

«Поздравьте этих мальчиков с Верховины! Они выдержали испытания и приняты в гимназию, — было написано под фотографией в воскресном номере газеты. — Отеческая забота республики и ее высокие демократические принципы открыли путь к образованию для детей всех слоев населения Подкарпатской Руси. Пять мальчиков (дальше следовали наши фамилии, имена, названия сел) — это только первые ласточки. Пожелаем им счастливого пути на ниве знаний».

Горуля разглядывал фотографию, несколько раз перечитывал подпись под ней, потом улыбнулся и сказал, складывая газету:

— Боятся нас, Иванку…

Меня огорчило это снисходительно-насмешливое отношение Горули к фотографии, которой я в глубине души гордился. Он и к поздравительной речи директора, произнесенной после окончания испытания, тоже отнесся с насмешкой. «Почему так? — думал я. — Что заставляет Горулю во многом видеть какой-то скрытый, нехороший смысл, не доверять словам людей?» Это сбивало с толку, омрачало мою долгожданную первую радость, и я впервые подумал о том, что Горуля может быть несправедливым.