Свет тьмы. Свидетель - [54]

Маркета допела вторую песню, и теперь гости аплодируют уже не затем, чтоб придать ей отваги, но в полном восторге. Ректор встал, кланяется Маркете, просит разрешения поцеловать ей руку, Маркета протягивает ему ее и счастливо смеется. Божена, сидящая рядом со мной, готовится встать.

— Я ухожу, — говорит она.

— Вы не посмеете, — шепчу я ей, — это похоже на бегство.

— Ну и ладно, а я ухожу и — все.

Я пытаюсь подойти к ней с другого боку. Пропускаю ее и говорю равнодушно:

— Собственно, что мне до того — уйдете вы или не уйдете? Не очень-то вы смелы, однако. Поле боя свободно, и Маркета споет победную песнь.

Божена бледнеет, представив себе Маркетино торжество.

— Она ее еще не спела, — говорит Боженка, давая понять, что в ее словах прозрачный намек на будущее, чуть более отдаленное, чем сегодняшний вечер.

Но я не хочу позволить ей лишь слегка скользнуть по столь безграничному простору необязательных и ни к чему не обязывающих угроз и мстительного тумана, который бог знает когда сгустится настолько, чтобы из него можно было нанести удар.

— Положим, и вообще не споет.

Словно ветер порвал занавес, и Божена, заглянув в пропасть, увидела скрытое там такое, чего даже не смела допустить.

— Как вас понимать?

— Плохо потушенная свеча. Помните? Иногда она вам так мешает, что вы не в силах сомкнуть глаз.

Раскрыв ладонь, я перекатываю стеариновый шарик, а Божена смотрит на него, силясь понять, о чем идет речь. Она уже опомнилась от удара, который нанесло ей ее собственное воображение. Я даю ей время, чтоб она самостоятельно разгадала загадку, которую я ей задал, и вижу, как ее взгляд подергивается брезгливостью.

— Это гнусно и низко.

— А что вернее ставит любовь под угрозу?

— Если бы я сама сделала такое, то замарала бы свое чувство.

— Я ведь ни на что вас не подбиваю. Вот пришло в голову — и все. Можно с этой идеей поиграть и отбросить. Может, другие в таких случаях представляют себе бутылочку яда, а еще кто-нибудь — удар ножом.

— Замолчите!

Смотри-ка, милочка, мы угодили в цель. Значит, яд или нож — это не низко и не гнусно. Мерзавка. И как она смеет говорить мне подобное? Низко и гнусно! Что же, я сам этого не знаю? Но сколько такого низкого и гнусного творится на свете и сколько невысказанных, задуманных и неосуществленных скверностей люди носят в себе? Но предпочитают молчать.

Маркета поет, голос ее — мягкий, бархатный поток тоски и нежности — сливается, целуясь с аккордами, вылетающими из-под пальцев Кленки.

Жасмин дыханьем свежим,

ах, боже, сколько раз…

Печаль «Песен странника» (я знал, что песня эта возникла во время зимних гастролей Кленки в Москве) — это череда отчаяния и надежды, сила страдания, что вновь очищается в купели желания, отзвук людских глубин, пьющих красоту с неутолимой жаждой алкоголиков, — все это призывно звучало в едином сплаве поэтического текста, клавира Кленки и голоса Маркеты, будто пастушки перекликались в осенних полях; через меня словно катились волны колокольного звона в сумерках вечернего города. Мог ли я ответить на это, если огромная безобразная жаба расселась у истока моих чувств и жадно заглатывала любую чистую струйку, оставляя только грязь? Проигрыш опустил свои тяжелые руки мне на плечи и согнул меня в три погибели, сокрушая бессильной яростью.

На душе у меня было тем пакостнее, что я не менее прочих ощущал эту красоту, но всех она опьяняла восторгом, а меня осыпала отравленными стрелами. На глазах у нас венчалась эта пара, удаляясь настолько далеко, что никто не мог последовать за ними, — там они уже были укрыты ото всех, как звезды за облаками. В печати эта песня появилась с посвящением: «М. К.» — и была едва ли не лучшей песней всею цикла. Исполняя ее, Маркета будто бы истаяла в собственном голосе, растворившись в его тонах и звуках.

Жасмин дыханьем свежим

пахнул и свел на нет

румянец щечек нежных —

моих лобзаний след.

Ну так, шевелись, ничтожество, и соверши задуманную пакость, если ты еще не растерял своей отваги. Я все глубже опускаю руки меж колен, вот что творится со мною, уж и самую ничтожную низость боюсь совершить, а ведь другого пути для меня нет. Покориться, пережить проигрыш и смолчать?

Я слышу рядом участившееся жесткое дыхание Божены, словно она единым махом одолела пять этажей. Вот она протянула руку, ощупывая мой рукав, ищет мою ладонь.

— Дай сюда!

— Это грабеж! — восклицает ректор, как только Маркета смолкла. — Скрывать дома такой клад — это грабеж! Она должна прийти к нам, это я вам говорю, пан Кукла, и в один прекрасный день Маркета будет так же принадлежать всем, как и Кленка.

По дядюшке видно, что в нем борется отцовская гордость, столь явно польщенная, и бунт против непривычной мысли, будто его дочь могла бы стать профессиональной певицей. И в этом гаме, когда слушатели обращаются друг к другу и каждый считает своим долгом высказать нечто похвальное, Божена поднимается со своего места и выходит. Я поднимаюсь тоже и встаю рядом с дядей.

— Куда подевалась эта Здейсова девка? — спрашивает он.

— Ей показалось, что папаша чересчур увлекся напитками. Пошла его отвлечь.

— Черт попутал меня пригласить их нынче! Да разве я мог подумать, что этот неисправимый пьянчуга превратит и мой дом в питейное заведение? А девка — истеричка, правда? Собственно, какие у нее счеты с Маркетой? Ведь они едва знакомы.