Свет тьмы. Свидетель - [29]

Они затолкали меня сюда, наверх, как мебель, доставшуюся по наследству, не слишком ценную, чтобы ею похваляться. Итак, едва за мной захлопнулись двери, я мог предаваться мечтам и обдумывать свое будущее. Недобрые сны посещали меня, ибо одиночество и чувство заброшенности не созданы для того, чтобы производить здоровых деток. Теперь мне кажется странным, что ни тогда, ни позже мне не пришло на ум подыскать себе какую-нибудь другую службу. Собственно, я имел на это право, и никого бы это особенно не удивило. Но с самых первых дней жизни у дяди я словно понял, что сюда меня определила судьба и что иных мест на свете мне искать нечего.

Наверное, дядин магазин сразу заворожил меня, — огромная вывеска захватила всего целиком, без остатка, змеиные хвостики ее букв опутали меня по рукам и ногам. Я, еще ничего собой не представляя, попал в мир, являвший целое королевство. Правил им дядя, сидя в своей конторе, двери которой, соединенные с торговым залом, никогда не закрывались; в торговом зале царила тетя. Она восседала в кассе, в деревянной будочке, смахивавшей на исповедальню, откуда могла обозревать весь зал; ее белое и нежное лицо словно светилось, оттененное черной тафтой платья, и ни у кого ни на секунду не вызывало сомнений, что это настоящая аристократка. Она умела выглядеть столь же любезной, сколь и достойной, и неприступной. Я невольно сравнивал ее с матушкой, чаще всего — вялой и безвольной, деятельной, лишь когда речь шла обо мне. Тетя поспевала всюду: в магазине, где ничто не ускользало от ее недреманного ока, дома, где она не давала покоя кухарке, служанке, привратнице, бывших у нее в услужении. О ее невообразимой аккуратности рассказывали легенды — она будто бы натягивала снежно-белые перчатки и проводила ими по мебели, проверяя, хорошо ли вытерта пыль, она даже лазала ими в поддувало комнатной печи, убеждаясь, насколько тщательно оно выметено. И при всем этом в дядином доме она являлась воплощением доброты и щедрости. Служащим своим она подсовывала еду, вещи и деньги, но так, чтобы дядя об этом не догадался. Ужиться с ней было нелегко, любимчики и нелюбимые менялись у нее беспрестанно, но она не терпела вокруг новых лиц. Мерзавец, говорите? Ну, ладно, пусть так, зато этого мерзавца я хорошо знаю и найду на него управу. А как угадать, кто придет вместо него? Иногда на тетю находили приступы какого-то безумия, и в эти дни лучше было не попадаться ей на глаза. В такие минуты она давала нагоняи и увольняла кого ни попадя, а через день-два искала примирений, уговаривала, задабривала, подольщаясь, как могла.

Упаси боже, чтобы кто-нибудь напомнил ей — как же, дескать, теперь с увольнением-то? К счастью, об этой ее особенности знали все.

Кроме дядиной канцелярии — это был длинный, узкий чулан с высоким сводчатым потолком и одним окном, наполовину загороженным деревянными полками, ибо окно служило дополнительной витриной, где размещались менее ценные ноты, — ничего иного тут не было.

Все мы, вкупе с кладовщиком и его подручным, торчали в магазине. Огромный прилавок, тянувшийся через весь магазин, стеной отгораживает продавца от покупателя, это символ извечной границы, разделяющей два мира, меж которыми никогда не возникнет примирения.

С правой стороны прилавка, если входить с улицы, у окон помещались три стола: делопроизводителя-счетовода, главного бухгалтера и мой; я не принадлежал ни к числу служащих, ни к хозяевам, я вроде и состоял членом семьи, а вроде и не состоял, служащие очень точно это определили, не доверяли мне чересчур, умолкали на полуслове и относились с учтивостью, в подлинность которой никак не верилось, поскольку именно этой казенной учтивости тут было хоть отбавляй. В магазине служил еще и продавец, а у него был подручный, но, когда требовалось, за прилавок вставали мы все — счетовод, главный — все до единого. По правде, сказать, записи в торговых книгах и корреспонденцию мы вели, выкраивая время, свободное от обслуживания покупателей.

Дядя заходил в магазин редко, совершенно доверив его бдительному взору жены и феноменальной памяти и опыту главного бухгалтера. Сам он взвалил на себя бремя забот об архитрудном и наиболее ответственном участке нашего предприятия — об издательстве.

Высокие, годами не беленные, почерневшие от пыли стены дядиной канцелярии были увешаны дипломами и почетными грамотами, полученными дядей за его мудрую патриотическую деятельность предпринимателя и благотворителя, фотографиями певцов, певиц, виртуозов-исполнителей и композиторов, уже известных и прославленных, произведения которых дядя издавал. Разумеется, на всех имелись автографы и наисердечнейшие посвящения. Тлели, покрываясь пылью, лавровые венки и ленты, что хранили тут их обладатели, не имевшие другого места, куда бы их положить, и со временем забывавшие о них. Это была своеобразная свалка славы, придававшая строгой во всем прочем конторе дяди сомнительный характер канцелярии устроителя концертов и импресарио.

Отсюда дядя направляет бег своего предприятия, как капитан — курс своего корабля. Служащие бледнеют, будучи приглашены к нему. Дядя разговаривает с ними приветливо, никогда не повышая тона, только не сводит глаз, глядит в упор, и его слова так и хлещут по сердцу. Сюда к нему приходят музыканты просить об издании своих сочинений. Быть изданным Методеем Куклой — значит выйти на дорогу славы и успеха. Дядя помнит об этом и действует соответственно. Сюда приходят посетители, перед которыми весь магазин сгибается чуть ли не в три погибели, а потом нам всем слышно, как дядя отодвигает кресло от стола, поднимается навстречу гостю и говорит: