Свет тьмы. Свидетель - [15]

Пообещав отцу выстоять, воспротивившись матушке, пытавшейся вызволить меня из этого ада, я сразу понял, что мне не удастся сдержать слово и заполучить все обещанные дары, если я не склоню Франтика на свою сторону.

Я знал Франтикову слабину: он голодал. Когда мы на перемене вытаскивали из ранцев свои завтраки, он, насупив лоб, полыхая злыми взглядами, бродил от одного к другому и требовал своей доли, будто средневековый владыка, вымогающий десятину у своих подданных.

— Дай сюда!

Как правило, доля меньшая, чем половина, его не устраивала. Он проглатывал добычу и выискивал новую жертву, стремясь за перемену обойти как можно больше ребят. Мальчишки прятались, заглатывая свои бутерброды раньше, чем он их настигнет, либо жевали на уроке, но ни один не отважился отказать Франтику либо пожаловаться учителю.

Мне тут же пришло в голову, что не составит труда снискать расположение этого прожоры, чья утроба скорее всего и дома никогда не насыщалась досыта. Мои завтраки были обильнее и сытнее, чем у большинства моих одноклассников. Обычно мне давали дома две разрезанные пополам булки, густо намазанные маслом и проложенные ломтиками ветчины, кусочек шоколада и яблоко. Едок я был никудышный, дома меня всегда заставляли есть, а в школе, особенно на первых порах, я был так устрашен новой средой и обстановкой, что даже не решался вытащить эти булки из ранца. Поэтому, когда я вынимал их нетронутыми, дома разражался крик и сетования; позже я научился выбрасывать бутерброды по дороге. Вполне понятно, что, когда я объявил, будто мне мало моих прежних бутербродов, и попросил прибавить еще одну булку и дольку шоколада, я привел домашних в восторг и радостное изумление.

Во время обеда маменька возвестила об этой новости с таким ликованием, с каким генералиссимус армии-победительницы объявляет миру о том, что неприступная твердыня повержена.

— Я знал, что так будет, — ответствовал отец со спокойной уверенностью. — В нем есть здоровое начало. Теперь он начнет глотать все подряд и наверстает упущенное.

Вот когда впервые у меня возникли сомнения в непогрешимости отца, во что я до той поры свято верил. В то же время — поскольку это была моя первая более или менее существенная ложь — я осознал, как легко обмануть взрослых, и, по-моему, в тот момент мне даже не было особенно стыдно, скорее, я даже слегка презирал отца и мать за их доверчивость и доброту.

Удобный момент я улучил на ближайшей перемене. Франтишек ограбил своего соседа справа, отняв у него половину ломтя прежде, чем мальчишка успел скрыться. Пока Франтик поглощал добычу и оглядывался в поисках новых трофеев, я развернул свои булки, которые не выбросил на сей раз, и разложил их перед ним.

— Хочешь?

Он недоверчиво вытаращил глаза, потому что от меня-то он ожидал этого меньше всего.

— Давай сюда!

Пластинки розовой ветчины высовывались из разрезанных пополам булок. Он отложил надкусанный ломоть хлеба и с жадностью набросился на булки. Мне никогда больше не приходилось видеть лица, которое настолько преображалось бы от наслаждения едой. Губы его разжимались со смачным чавканьем, щеки блестели, глаза улыбались. Покончив с первой булкой, он даже рассмеялся от радости и стукнул кулаком по парте.

— Вот черт!

Со второй булкой Франтик расправлялся несколько дольше. Он обнюхивал ее, играл ею, как умеют одни только дети. И жадно обратился ко мне:

— Еще есть?

Не знаю, откуда это у меня тогда взялось, но я уже определил, как вести себя, чтобы склонить его на свою сторону и привязать к себе. Если я хочу, чтоб он оставил меня в покое и защищал от других мальчишек, то его нужно хоть чуть-чуть подчинить. А это значит — с самого начала не потворствовать во всем, мало ли чего ему захочется.

— Есть, — твердо ответил я, — но для себя. Ну так и быть, уделю уж тебе еще кусочек шоколада и половину яблока.

— Давай сюда!

Я положил перед ним долечку шоколада и целое яблоко, с любопытством ожидая, вернет ли он мне мою половину. Франтик вынул из кармана ножик с отломанным черенком и зазубренным лезвием, раскроил яблоко на две половинки. Сравнил, одинаковы ли, и одну пододвинул мне. Потом принялся за шоколад. Сначала понюхал — у него была привычка сперва обнюхать любую еду, прежде чем взяться за нее, будто тем самым наслаждение, получаемое от пищи, возрастало, — и начал его сосать, будто леденец. Этого-то я как раз и поджидал.

— Хочешь, буду давать тебе каждый день?

Он перестал лизать шоколад и уставился на меня, разинув рот.

— Все это? — быстро переспросил он. — Булки с ветчиной, шоколад и яблоко?

— Может, это, а может, что другое, но шоколад и яблоко — каждый день. А ты обещай, что никогда не станешь меня колотить, отнимать шапку и другим тоже не позволишь.

Он поморгал глазами, пхнул меня локтем так, что я едва не упал с парты.

— Заметано, — сказал он на своем жаргоне тоном могущественного покровителя. — Морду раскровеню всякому, кто к тебе полезет. Будь спок. Но шоколад чтобы каждый день.

Отныне мне ничто не угрожало, и я мог ходить в школу без опаски. Франтик надавал подзатыльников кое-кому из наиболее настырных парней, которые недостаточно быстро раскусили, как изменилась ситуация; теперь у меня был свой Пятница, он отвращал от меня любую опасность. Он, Франтик, провожал меня чуть ли не до дому, а потом разыскивал свою матушку там, где она стирала, и поедал все, что она выкроила от своего обеда. Вскоре после полудня он уже свистел под нашими окнами. Мне всегда удавалось выклянчить на кухне кое-какие объедки и вынести их ему. Он не возбуждал во мне сочувствия; отчетливо помню отвращение, с каким я наблюдал за тем, как жадно поглощает он все, что бы я ни принес.