Свет мой ясный - [81]

Мишка глянул злобно, пошел было к нему, но Алена успела перехватить его за руку. Мишка послушался неохотно: стал, переминаясь, исподлобья поглядывая на Аржанова.

…У Алены все плыло, колыхалось перед глазами. Лица людей приближались и удалялись, их казалось неисчислимо много, а потом они сливались в одно чудовищно огромное лицо, которое непрестанно меняло свои выражения, превращаясь то в перепуганного караульного, то в какого-то мальчишку, то в непрестанно крестившуюся монахиню, то в бабу с морщинистым исплаканным лицом, которая прорвалась сквозь толпу и кинулась к клетке, заламывая руки и крича:

– Аринушка! Свет мой, светик, Аринушка!

Пелена сошла с глаз, и Алена увидела Маланью, бьющуюся в руках Аржанова. Она рыдала так, что разрывалось сердце, и кричала:

– Егорушка, пошли за барином! Покличь батюшку, ведь она, она это, дочь его! Покличь, Христа ради, батюшку!

Прижимая к себе старую няньку, явно лишившуюся рассудка, Аржанов оглянулся на Алену, и она увидела в его глазах несказанное изумление. Он что-то расслышал в этих бессвязных криках – что-то оставшееся не услышанным Аленою – и сделал знак в толпу. Появились два мужика, бережно приняли Маланью и отвели ее от клетки. Крики и слезы враз обессилили ее, она не противилась: шла, едва передвигая ноги и громко, отчаянно всхлипывая.

Аржанов все смотрел на Алену, смотрел… и вдруг улыбнулся и покачал головой:

– Быть не может! Или может?.. Но это все потом, после. А пока тебя спасти надобно! Да где же Федор?!

Словно в ответ его словам, во двор влетел всадник. Это был тот самый рыжий драгун, а поперек седла у него висел… Лёнька!

Драгун столкнул его на землю, тот повалился, кое-как приподнялся на колени, и Алена едва не закричала, увидев, что ее верный сотоварищ связан по рукам и ногам, а рот у него заткнут кляпом.

– Что?.. – начал было Егор и осекся под Лёнькиным взглядом, исполненным ненависти.

– Дозвольте доложить, господин капитан, – криво усмехнулся Федька. – Этот лаял ваше сиятельство почем зря и намеревался даже «Слово и дело!» крикнуть: дескать, вы какого-то Никодима Журавлева со свету сжили, а вместо вас на казнь его женка пошла, а теперь ей от вас погибели ждать. Вот такая чепуховина. Я так думаю, что он не в себе… Может, лучше в казенку его, чтоб опамятовался?

Аржанов, чудилось, не слышал его последних слов.

– Никодима Журавлева? – пробормотал он, наклоняясь к Лёньке, вздергивая его с колен и пристально вглядываясь в лицо. – Нет, я не трогал Никодима Журавлева, хотя и чесались руки. Но ты… Ты-то откуда об том сведом? И где я видел тебя, а? До смерти лицо твое мне знакомо? – И вдруг, ахнув, он вырвал из Лёнькиного рта кляп: – Не может быть! Да ведь это же ты… Ты меня от медведя избавил!

Лёнька какое-то время немо двигал закостеневшими челюстями, но и когда заговорил, из горла вырвался какой-то клекот.

– А провал тя провали, сукин кот! – с ненавистью закричал он. – Узнал, говоришь? А вот кабы я знал, каким ты душегубцем содеешься, не стал бы тебя спасать и Алене сие заказал бы!

– Алене… – растерянно повторил Аржанов, поведя глазами в ее сторону, и Лёнька проследил его взгляд.

Хриплый стон вырвался из его горла, минуту он смотрел на Алену, словно не веря своим глазам, потом рванулся к ней, но грохнулся, потому что был все еще связан.

– Pазвяжи-ка его, – велел Аржанов Федьке, но тот в сомнении покачал головой:

– А может, не стоит, господин капитан?

Его сомнения были понятны: Лёнька бился как безумный, бессвязно вопя:

– Куда ты ее заточил? На что обрек? Будь ты проклят, убийца! Я тебе жилы перерву!

– Давай, давай, развязывай, – усмехнулся Аржанов и опять приблизился к клетке.

Мишка, доселе беспокойно метавшийся из угла в угол, зарычал, забился – но Аржанов даже не посмотрел в его сторону. Взгляд его был прикован к Алене.

Качнув головой, словно недоумевая, он тихо спросил:

– Так это ты была?

Алена чуть кивнула, и Аржанов опять покачал головой:

– То-то мне казалось, будто я тебя всю жизнь знаю и всю жизнь ищу. Теперь уж нашел…

Резко повернувшись, он вздернул с земли Лёньку, который никак не мог совладать с замлевшими руками и ногами.

– Молчи! – сказал Аржанов грозно, глядя в его обессмыслившиеся от ненависти глаза. – Не виновен я в том, что ты на меня возводишь! Да, обрек меня Никодим на страх и муку, но… Знаешь ли ты, что, когда отец к нему явился свое добро забирать, померла со страху жена Никодимова, а она была брюхата? И дитяти он лишился. Вот и посадил меня на цепь, сказав, что отпустит, лишь только я отца прокляну. Вишь ли, тот посулил Никодиму, что его дети станут ему проклятья слать, а у него больше детей не было… Но и от меня он проклятий не дождался. Когда вы меня спасли, – он обращался к Лёньке, но тут восторженно глянул на Алену, – я чуть живой в дом графа Богданова приполз. Это был побратим отцовский, еще с дальних лет. Он меня к жизни вернул, отцом стал мне. Порывался я к Никодиму наведаться, не скрою, а потом подумал: разве я Господь Бог, чтобы карать или миловать за долги чужие? Всё, квиты мой отец с Никодимом – и не мне мешаться в их счеты! Только и оставил себе в память об том звено от цепи. А зла – не оставил! Веришь ли? – с мольбой посмотрел Аржанов на Алену, и она улыбнулась в ответ: да.