Свет и мрак - [40]

В одной угловой комнате была чугунная витая лестница и эта лестница вела на башню. Увидев ее, мне вдруг захотелось взбежать на нее, и я полетела вверх. Князь быстро пошел за мной. На половине лестницы у меня закружилась голова и я не помню, как вдруг очутилась наверху. Князь как будто внес меня.

Весь верх был стеклянный и из его окон-балконов далеко открывался вид на все окружающее. Здесь был такой простор, что я, помню, всплеснула руками от восхищения.

— Ах, как здесь хорошо! — вскричала я. — Просторно.

— Хорошо, — сказал он, — потому что чувствуешь свою власть над пространством… и наслаждаешься ею…

— Разве во власти есть наслаждение? — спросила я…

— Самое высшее наслаждение — есть наслаждение властью, а жизнь каждого есть постоянное стремление к наслаждению: это старая, общеизвестная истина…

В это время внизу раздался голос тети.

— Я, кажется не взойду. У меня уже кружится голова. Поль! Дайте пожалуйста мне вашу руку.

Они тихо поднялись наверх и начали восхищаться, так же как я, широкой панорамой.

Но всем нам было тесно на небольшой площадке этого стеклянного фонаря. Меня оттеснили, и я должна была спуститься на одну ступеньку.

Я взглянула вниз. На половине лестницы была маленькая площадка, выступ — и на нем высокая дверь, завешенная черной драпировкой, на которой были вышиты золотом какие-то слова.

И вдруг меня неудержимо потянуло заглянуть за эту драпировку. Я быстро перескочила перильца, отделявшие меня от площадки, подошла к двери и приподняла занавеску. За ней был полумрак, освещенный слабым, тусклым красноватым огнем. Я подалась вперед. На возвышении стоял идол. Тот самый идол, которого я видела в детстве, в музее князя. Перед ним на трех черепах стояла широкая чаша, в которой горело тусклое синевато-красное пламя. Прежде всего мне бросилось в глаза лицо идола: его глаза, блестевшие слабым зеленоватым огоньком, а затем, сердце мое невольно сжалось от ужаса: —я увидела на груди идола мой крестик.

И в то же мгновение, точно яркая молния осветила мою память, мое сознание… Предо мной отчетливо вырисовалось мое жертвоприношение. Идол принял громадные размеры. Пламя вспыхнуло, поднялось, осветило все предметы и я с страшным, раздирающим криком упала на пол.

Как сквозь сон я помню дикий хохот, шум, крики…

И затем все исчезло из моего сознания.

Я очнулась снова в моей комнате. Окна были занавешены зелеными шторами. В комнате был противный запах какими-то лекарствами.

Я быстро поднялась и села на постели. Вокруг меня опять были все мои семейные, родные… Мне припомнилось все, припомнилось, как чудный, обаятельный сон, а вокруг меня была противная обстановка и этот Поль, мой нареченный, которому я должна была отдать мое сердце… Но ведь это сердце принадлежало уже другому, который завладел не только им, но и всей душой моей. Меня ничто не привлекало, не тянуло к моим родным.

Мне было тяжело подумать, что я должна им во всем признаться, мне было стыдно и злоба, и досада душили меня. — «Да зачем же, в чем сознаваться?» — думала я.

Я снова легла, отвернулась к стене и упорно молчала на все их вопросы.

Прошло несколько дней… Я молча вставала, надевала черное платье, распускала волосы и садилась в угол, сложив руки. Поль, тетя, мисс Берд, моя добрая няня, все наперерыв ухаживали за мной, старались уговорить меня, добиться ответа, но я, упорно молчала и только качала головой.

Раз, не помню, на четвертый, или на пятый день, я была в моей комнате и случайно взглянула на небольшой образ нерукотворного Спаса, который висел над моей кроватью.

Мне он показался каким-то страшным… тяжелое чувство тоски, отчаяния сдавило мне грудь. Я быстро вскочила с постели, неистово закричала и тут же упала, и захохотала. Со мной сделались конвульсии. На губах выступила пена.

Пришел праздник, кажется, Успенье. Тетя и няня меня уговорили съездить в церковь, помолиться. Я, наконец, молча кивнула головой. Меня одели и повезли.

Я тихо, ни разу не перекрестясь, простояла почти всю обедню, и когда священник вынес чашу с Святыми Дарами, я вдруг застонала, заметалась, грохнулась на пол и захохотала. Со мной опять сделались конвульсии. Я начала биться об пол и кричать…

С трудом могли овладеть мною и увезли домой.

С тех пор потянулись целые месяцы, без просвета, в этом безнадежном, мрачном состоянии. Я постоянно была в каком-то забытьи и упорно молчала. Передо мной двигались люди, говорили со мной. Я ничего не замечала. Кормили, поили, одевали меня, — я оставалась ко всему безучастна. Только каждый месяц, во время полнолуния, на меня находила страшная тоска. Тогда картины тех наслаждений, с которыми познакомил меня или моего двойника ужасный князь, являлись мне как живые и меня тянуло туда, к этому, казалось мне, источнику наслаждения. Я металась, тосковала, стонала и билась об пол. Во мне являлась такая страшная сила, что пять высоких, здоровых баб не могли со мной сладить и уложить меня в постель.

IX

В апреле меня повезли в Москву. Поль поехал с нами. Мы советовались со многими докторами, с Иноземцевым, с Овером. Иноземцев приписал это раздражению брюшного нерва. Овер находил мое психическое состояние безнадежным и советовал поместить меня в больницу Всех Скорбящих. Большая часть докторов находила у меня обостренную истерию, соединенную с расположением к эпилепсии.