СверхНОВАЯ правда Виктора Суворова - [91]

Отповедь, которую Шестопал дал вражеским проискам, была категорична: «В РГВА глупости говорят! В Росархиве ничего не понимают!»

«И что мне это дает?»

Был ли Шестопал настолько невежественен, чтобы не понимать, как небольшая деталь может помочь разобраться в какой-то почти детективной истории? Ни в коем случае. Ему самому однажды довелось столкнуться при трагических обстоятельствах с зависимостью от персональной информации, находившейся целиком в распоряжении другого ведомства.

В 2006, как мне рассказывал архивист, году тетя его младшей невестки погибла в авиационной катастрофе. Самолет сгорел, и для идентификации останков требовались медицинские данные. Брат погибшей вспомнил, что при хирургическом вмешательстве ей была имплантирована в бедро титановая пластинка. Позвонивший Шестопалу сын попросил его поехать в расположенную в Москве поликлинику и снять копию с документа (речь шла, вероятно, об операционной карте), содержащего запись об этом имплантате.

Дальнейшее Шестопал описывал в терминах, зеркально отражающих его манеру общения с исследователями: «Мне карточку не дали, сказали: «Ты кто?» Я говорю: «Да я вот отец своего сына невесты вот, ее родная тетя, все прочее». Ничего подобного. Позвонили куда-то там в Москву и сказали: «Не выдавать». Ну так ладно. Каким образом быть? Не дали, ничего не дали! Абсолютно ничего не дали! Говорят: «Если вам нужно, пусть органы — те, которые там опознают, [пришлют] факс — и мы дадим».

Время было упущено, однако в конечном итоге медицинское учреждение предоставило, по запросу следственных органов, эту информацию. Как и предполагали родственники, идентифицировать погибшую удалось по этой титановой пластинке.

Рассказывал об этом Шестопал без той экзальтации, с которой ту же самую реплику «Ты кто?» он в гневе бросал мне в доказательство того, что я не могу претендовать на документы, даже предъявляя нотариальную доверенность.

Существенная разница заключалась в том, что Шестопал, приехав за документами, объяснял степень своего родства на словах, не предъявляя никаких бумаг. Полагая, что ключевым в этом случае является риторический вопрос «Ты кто?», архивист упустил из виду, что медики, получив факс от следственной группы, предоставили всю необходимую информацию. Шестопал, даже держа в руках письмо ГУКа, подтверждающее, что мне разрешено ознакомиться с рядом дел, придумывал предлоги скрыть от меня хотя бы часть перечисленных в резолюции Главного управления кадров документов.

Возможно, самое удивительное признание, услышанное мной от Шестопала, касалось его отца. Уже работая в ЦАМО, архивист выяснил, что подтверждаемая документами дата гибели Ивана Степановича Шестопала на несколько дней отличается от даты, указанной на надгробье.

Я заметил собеседнику, что, ссылаясь на архивные источники, он может ходатайствовать о том, чтобы в запись, содержащуюся на могильной плите, было внесено необходимое исправление.

Ответ архивиста не столько касался его отца, сколько давал характеристику самому Николаю Ивановичу: «Это значения не играет…» В этой, безусловно, изумляющей реплике содержалось и лаконично выраженное отношение Шестопала к фактам, и, опосредованно, к предназначению архивных источников, и, безусловно, к обязанностям, которые на человека накладывает родство.

— И что это мне дает, расскажи? Я жизнь прожил. Я не видел отца. Не знаю, кто мой отец. Не знаю слово такое «отец».

Философское безразличие, с которым он относился к допущенной на надгробье ошибке, переносилось Шестопалом и на исследовательскую работу в целом. Ему нельзя было отказать в последовательности: если память собственного отца он не считал нужным почтить уважением, уточнив на его надгробье дату гибели, то, безусловно, не связанные с ним родством военнослужащие, погибшие в годы Великой Отечественной войны, и подавно не заслуживали, с позиций Николая Ивановича, посмертного внимания.

Во время очередного препирательства я спросил у Шестопала, осознает ли он, что, скрывая от меня документы, он лишает меня возможности написать полноценные, не содержащие недосказанности биографические справки. Ответ красноречиво показал, что архивист думает в целом об исследовательской работе, возвращении забытых имен да и о самих этих именах: «Ну что это даст, что ты не напишешь? Ну это уж не так уж смертельно».

Простонародно косноязычный, он и на этот раз дал мне понять, что готов противодействовать хорошему начинанию, если оно затеяно чуждыми ему людьми.

Держать Шестопала в архиве и тем более назначать его на ответственные должности было преступлением. Но не меньшим преступлением будет пренебречь выводами, которые следуют из его четвертьвековой работы в ЦАМО. Имя этого архивиста должно восприниматься, как диагноз тяжелой болезни кадрового несоответствия, которым страдала архивная система Министерства обороны — сперва СССР, а затем и Российской Федерации. Безразличие к изучаемому историками предмету; спесивое пренебрежение к самим исследователям; нарушающий любые представления о профессиональном этикете правовой нигилизм и, наконец, безучастность к судьбам тех погибших, информацию о которых он скрывал от посетителей, — все эти свойства Шестопал неоднократно демонстрировал. Но была в нем еще одна черта, без понимания которой сложно нарисовать его психологический портрет.