Сверхновая американская фантастика, 1996 № 05-06 - [19]

Одна семейка получила по наследству эту самую египетскую мумию, эту сотни раз помноженную на двадцать два прабабушку. Они перевезли ее в тонком каменном саркофаге, из которого потом изъяли, чтобы утилизировать его под ванну.

Кочуя по закуткам из комнаты в комнату, эта маленькая, цвета пеньки и табачного листа, наследственная реликвия была поднята, легкая, как бальса, на чердак, где сначала была укрыта и замолчена, а позже и забыта семьей, в заботе о хлебе насущном утратившей память об останках неупомненных смертей. Предоставленная чердачной тишине и полету золотистой пыльцы в воздухе, всасывая темноту как пищу и выдыхая только покой, эта древняя пришелица ждала, чтобы кто-нибудь пришел расчистить чердак от скопившихся там любовных писем, игрушек, истаявших свечей и пыльных канделябров, обтрепанных юбок, корсетов и кип газет, заголовки которых гласили о выигранных, а затем проигранных войнах в некоем безразличном до Настоящего Прошлом.

День ее перерождения наступил сто лет назад, после выстрела, что убил Линкольна и застопорил ход истории.

Неф с загадочного Островка возникла на свет Божий, потому что кто-то пришел и начал разгребать хлам, пока ее голова, ее лицо, ее смеженные стежками нити веки не показались в рамке пожелтевшей книжной листвы, сборников законов и ломких мышиных косточек.

А это был Тимоти Лайт, сын Джонатана и Присциллы Дарк — он-то и откопал Неф и уставился на нее.

— Ты кто? — крикнул он, словно рассчитывая услышать ответ. — Почему ты здесь? — спросил он.

И с губ позабытой женщины слетел ответ:

— Меня… — шепнула она.

Тимоти окоченел.

— Зовут, — прожужжала пыль на губах старой женщины.

— Что ты говоришь? — Тимоти нагнулся так, чтобы пыль коснулась его уха.

— Неф, — последовал профильтрованный шепот из-под зашитых век и пересохшего русла рта.

— Неф?! — Тимоти слышал это имя раньше, еще когда десять лет назад был трех лет от роду.

— Твоя… — шептали крупицы песка в уголках ее рта, — давно… усопшая, — шептала она, — пра-ро-ди-тель-ни-ца.

— Не может быть!

— Можжжет… — сказала намечающаяся трещина в барельефе рта.

— Нет!

— Не… кричи… — прошептал тот голос, слогами вещая из чрева двухтысячелетнего царства тихого эха. — Ты… меня… разрушишь.

И действительно, горстки сухого песка упали с ее запеленутых плеч, контуры иероглифов на груди утратили четкость.

— Как ты сюда попала? — спросил наконец Тимоти.

— Лучше, — сказала она, — спроси кто… позвал сюда… тебя?

— Кто?! — прокричал тот.

— … мягче…

— Кто? — мягко спросил он.

— Я, — ответила Пылевая Ведьма.

— Никто меня не звал.

— И все-таки ты услышал. — Речь старой женщины звучала теперь отчетливее, слоги стали сцепляться в слова, а слова — в предложения.

— Взгляни…

Крошечная спираль пыли взвилась над ее исписанным иероглифами бюстом, на котором боги жизни и смерти приняли столь же застывшие позы, что и ряды древних побегов маиса и пшеницы.

Глаза Тимоти становились шире.

— Ну? — прошептал ее голос.

— Этот. — Он коснулся лица ребенка, заброшенного на поле со священными животными.

— Я?

— Конечно.

— Так значит, это не совсем я устроил раскопки? Давно подразумевалось, что я найду тебя? Но как?

— Потому… что… что… конец. — Медленные слова падали крупицами золота с ее губ.

Кролик встрепенулся в груди Тимоти.

— Конец чего?

Одно из прошитых век древней женщины издало слабейший треск и приоткрылось, обнажив кристальный отблеск чего-то, сокрытого глубже. Тимоти взглянул на стропила чердака, куда этот луч упал.

— Всего этого? — сказал он. — Нашего дома?

— …да… — последовал шепот. Она зашила свое веко обратно, и свет полился из другого. — …Каждому в нем…

Легко, как ножки паука, ее пальцы тут и там касались пиктограмм на груди.

— Этому…

Тимоти отозвался:

— Дядюшке Эйнару.

— Тому, у которого есть крылья?

— Я летал с ним.

— Счастливый ребенок. А эта?

— Моя сестра. Сеси!

— Тоже летает?

— Без крыльев. Она выпускает разум в полет.

— Как призраки?

— Те, что проникают в уши людей, чтобы видеть их глазами!

— Счастливая девушка. А это? — Пальцы-паучьи ножки вздрогнули. Они указали на место, где не было символа.

— А! — Тимоти засмеялся. — Мой двоюродный брат, Рэн. Невидимка. Ему ни к чему летать. Может бродить повсюду, и никто не узнает.

— Счастливый человек. А это, это и еще вот это?

Ее сухие пальцы двигались и скребли.

И Тимоти назвал всех дядьев и теток, и кузин, и племянниц, и племянников, которые жили в этом доме вечно, или на худой конец сто лет, невзирая на плохую погоду, ураганы, войны. В нем было тридцать комнат, каждая полна паутины, ночных цветов и чихающих эктоплазм[5], что застыли, ожидая когда бабочка-«мертвая голова» или траурница-стрекоза прошьет воздух в полете и откинет ставни вширь, чтобы темнота пролилась вовнутрь, смыв их отражения в зеркалах.

Тимоти назвал каждое лицо-иероглиф, и древняя женщина едва заметно кивнула пыльной головой, когда ее пальцы легли на последнее изображение.

— Я касаюсь водоворота тьмы? — спросила она.

— Да, нашего дома.

Так оно и было. Ибо там находился дом, изукрашенный ляпис-лазурью, отделанный янтарем и золотом, каким он и был, должно быть, еще со времен, когда о Линкольне и слыхом не слыхивали в Геттисберге