Свергнуть всякое иго - [2]

Лилберн хотел что-то сказать, но в это время сверху раздался такой громкий и злой хохот, что все трое невольно подняли головы.

Смеялся боцман.

Он повисал на ручках штурвала, подмигивал капитану и показывал большим пальцем в сторону Джанноти, кашлял и захлебывался слюной:

— Безопасность!.. Ха, слыхали? Я вам могу говорить их безопасность… Я вам могу показывать ее на глаза. — И он протянул сквозь перила мостика руку с наискось обрубленной кистью. — Так — видали? Они падали в грязь, да, лежали там… Мои пальцы… отдельно от меня. Вот здесь они росли — так… За что?

— Где это произошло, приятель? — спросил Лилберн.

— Кембриджшир, будь он проклят. Мы работал там пять лет назад, голландский мастер, осушивать топь… Да, учили английский дурак делать хороший поле из мокрый болот. Мы работал весь недель, а воскресенье молился. И мы не хотел молиться их англиканский церковь. И построил свой маленький деревянный часовня, и слушали свой проповедник, настоящий святой старик. Он говорил так, так он говорил, что сердце делалось мягкий и слезы текли с глаз. А когда приходил стража от епископ, он учил из Писания подставлять левый щека, если бьют правый. Но они хватал его за ноги и тащил по грязь лицом, и я не мог на это смотреть, я хотел поднимать его лицо из грязь, но солдат рубил моя рука, и я видел эти мои пальцы отдельно там, на земле. А наша часовня они поджигал с трех сторон. И тогда мы сказал: пусть они потопнут свой болота, эти англичане и их епископ Лод.[1] И уехал, все мы уехал прочь. Теперь я не хочу никогда сходить английский берег, только сижу на корабль.

Капитан, слушая, качал головой, вздыхал и вычесывал из бороды табачные крошки. Лилберн взял изуродованную руку боцмана и показал ее Джанноти:

— Он еще счастливо отделался.

— Но неужели закон распространяет власть архиепископа и на иностранцев?

— Закон — нет. Но кто сейчас считается с законом? Всюду есть специальные суды, не обязанные считаться с общим правом Англии. Так что если вы не хотите подчиняться идолопоклонству, вводимому в церкви, у вас единственный выход — уехать. В Америку, в Голландию, в Швецию. Еще несколько лет, и не только торговля, но вся наша промышленность переместится с порогов Темзы на берега Зунда.

— Вы преувеличиваете. Всякая власть вынуждена использовать… как это… карающая десница — так? Возможны злоупотребления, конечно. И все же это не война. Я профессиональный солдат, но я скажу вам: нынешняя война убивает не только тело, но и душу. Когда столько крови, все становится безразлично. Война всех со всеми.

— Расскажите про битву под Лютценом,[2] — сказал Чиллингтон.

— А-а, нет желания вспоминать.

— Вы сражались под Лютценом? — воскликнул Лилберн.

— Лишь в самом начале. Мы погнали их конницу, потом повернули на пехоту и считали уже, что дело выиграно, но не тут-то было. Нам оставалось доскакать до их рядов ярдов пятьдесят, когда эти хитрые бестии вдруг разом упали на землю и открыли две батареи с зажженными фитилями. Мелкие, невзрачные пушчонки. Но когда они залпом бьют картечью на таком расстоянии в сплошную массу кавалерии… Я даже не понял, что произошло. Гора окровавленной конины вперемешку с мундирами, саблями, сапогами. Бр-р! Только шведы могли додуматься до такого.

— Как?! Значит, вы… Значит, это была… Вы атаковали шведскую пехоту?

— Простите?..

— Вы сражались на стороне папистов.

Лилберн отступил на шаг, и гримаса неподдельного отвращения исказила его лицо.

— Видите ли, я солдат и не привык спрашивать, как молится тот, кто мне платит. — Джанноти говорил с вызовом, хотя было заметно, что он смущен своим промахом. — Кроме того, впоследствии я перешел в протестантскую армию племянника вашего короля. Этим летом я принял участие в походе в Вестфалию вместе с принцем Рупертом.

— Вы сражались за папистов… За этих убийц… инквизиторов… за их палачей… иезуитов…

Лилберн продолжал пятиться, тяжело дыша и отирая ладони о рукава камзола. Потом подскочил к итальянцу, сжав кулаки, открыл рот, но, не найдя слов, вдруг протянул руку и крепко дернул того за ухо.

— Диабло! — Джанноти вырвался и схватился за шпагу. — Он обезумел, этот суконщик.

Чиллингтон, прижимаясь спиной к деревянной обшивке, отступал за угол рубки. Капитан и боцман молча глядели через поручни мостика. Матросы, привлеченные шумом, придвинулись поближе. В руке одного из них мелькнул пистолет.

Джанноти оглядел всех и медленно разжал пальцы. Шпага со стуком скользнула обратно в ножны.

— Ваше счастье, что вы безоружны, — процедил он сквозь зубы.

Лилберн стоял, скрестив руки на груди, широко расставив ноги, чуть пружиня ими на каждый взлет палубы, и насмешливо смотрел с высоты своего роста на маленького итальянца.

— Вы не должны на меня обижаться, синьор. Но каждому человеку при въезде в Англию необходимо проверить, крепко ли сидят уши на его голове.

— Беспокойтесь о своих.

— Одно неосторожное слово — и уши падают к ногам палача. Вы не поверите, но есть такие мастера, которые ухитряются дважды отрезать уши одному и тому же человеку.

— Значит, это правда? — Чиллингтон высунулся из-за угла рубки. — Доктор Принн?..

— Да. Я был в этот день на площади и видел собственными глазами. Они проделали это над ним второй раз. Нынешним летом. Всем троим: Принну, Баствику и Бертону. У Принна оставались лишь розовые отростки. Палач отхватил их вместе с кожей черепа. Так он и стоял у столба с шеей, красной от крови.