Свечка - [2]

Так и не договорились мужики: разбились мыслями. Одни так думают по Васильевым речам, другие на Петровы речи соглашаются, чтобы не заводить греха, а терпеть.

Отпраздновали мужики первый день, воскресенье. На вечер приходит староста с земским с барского двора и сказывают – Михаил Семеныч, приказчик, велел назавтра наряжать мужиков, всем пахать под овес. Обошел староста с земским деревню, повестил всем назавтра выезжать пахать, кому за реку, кому от большой дороги. Поплакали мужики, а ослушаться не смеют, наутро выехали с сохами, принялись пахать. В церкви благовестят к ранней обедне, народ везде праздник справляет, – мужики пашут.

Проснулся Михаил Семеныч, приказчик, не рано, пошел по хозяйству; убрались, нарядились домашние – жена, дочь вдовая (к празднику приехала); запряг им работник тележку, съездили к обедне, вернулись; поставила работница самовар, пришел и Михаил Семеныч, стали чай пить. Напился Михаил Семеныч чаю, закурил трубку, позвал старосту.

– Ну что, мол, поставил мужиков на пахоту?

– Поставил, Михаил Семеныч.

– Что, все выехали?

– Все выехали, я вх сам расставлял.

– Расставить-то расставил, да пашут ли? Поезжай посмотри, да скажи, что я после обеда приеду, чтоб десятину на две сохи выпахали, да чтоб пахали хорошо! Если огрех найду, я на праздник не посмотрю!

– Слушаю-с.

И пошел было староста, да Михаил Семеныч вернул его. Вернул его Михаил Семеныч, а сам мнется, хочет что-то сказать, да не знает как. Помялся, помялся, да и говорит:

– Да вот что, послушай ты еще, что они, разбойники, говорят про меня. Кто ругает и что говорит – все мне расскажи. Я их, разбойников, знаю, не любо им работать, только бы на боку лежать, лодырничать. Жрать да праздновать – это они любят, а того не думают, что пахоту пропустишь, опоздаешь. Так вот ты и отслушай от них речи, кто что скажет, все мне передай. Мне это знать надо. Ступай да смотри все расскажи, ничего не утаивай.

Повернулся староста, вышел, сел верхом и поехал к мужикам в поле.

Услыхала приказчица мужнины речи с старостой, пришла к мужу и стала его просить. Приказчица была женщина смирная, и сердце в ней было доброе. Где могла, усмиряла мужа и застаивала перед ним мужиков. Пришла она к мужу и стала просить.

– друг ты мой, Мишенька, – говорит, – для великого дня, праздника господня, не греши ты ради Христа, отпусти мужиков.

Не принял Михаил Семеныч жениных речей, только засмеялся на нее.

– Али давно, – говорит, – по тебе плетка не гуляла, что ты больно смела стала, – не в свое дело вяжешься?

– Мишенька, друг ты мой, я сон про тебя видела нехороший, послушай ты меня, отпусти мужиков!

– То-то, – говорит, – я и говорю: видно, жиру много наела, думаешь, и плеть не проймет. Смотри!

Рассердился Семеныч, ткнул жену трубкой с огнем в зубы, прогнал от себя, велел обед подавать.

Поел Михаил Семеныч студню, пирога, щей со свининой, поросенка жареного, лапши молочной, выпил наливки вишневой, закусил сладким пирогом, позвал кухарку, посадил ее песни играть, а сам взял гитару и стал подыгрывать.

Сидит Михаил Семеныч с веселым духом, отрыгивается, на струнах перебирает и с кухаркой смеется. Вошел староста, поклонился и стал докладывать, что на поле видел.

– Ну что, пашут? Допашут урок?

– Уж больше половины вспахали.

– Огрехов нет?

– Не видал, хорошо пашут, боятся.

– А что, разборка земли хороша?

– Разборка земли мягкая, как мак рассыпается.

Помолчал приказчик.

– Ну, а что про меня говорят, – ругают?

Замялся было староста, да велел Михаил Семеныч всю правду говорить.

– Все говори, ты не свои слова, а ихние говорить будешь. Правду скажешь, я тебя награжу, а покроешь их, не взыщи, выпорю. Эй, Катюша, подай ему водки стакан для смелости.

Пошла кухарка, поднесла старосте. Поздравил староста, выпил, обтерся и стал говорить. «Все одно, – думает, – не моя вина, что не хвалят его; скажу правду, коли он велит». И осмелился староста и стал говорить:

– Ропщут, Михаил Семеныч, ропщут.

– Да что говорят? Сказывай.

– Одно говорят: он богу не верует.

Засмеялся приказчик.

– Это, – говорит, – кто сказал?

– Да все говорят. Говорят, он, мол, нечистому покорился.

Смеется приказчик.

– Это, – говорит, – хорошо. Да ты порознь расскажи, что кто говорит. Васька что говорит?

Не хотелось старосте сказывать на своих, да с Василием у них давно вражда шла.

– Василий, – говорит, – пуще всех ругает.

– Да что говорит-то? Ты сказывай.

– Да и сказать страшно. Не миновать, – говорит, – ему беспокаянной смерти.

– Ай, молодец, – говорит. – Что ж он зевает-то, не убивает? Видно, руки не доходят? Ладно, – говорит, – Васька, посчитаемся мы с тобой. Ну, а Тишка-собака, тоже, я чай?

– Да все худо говорят.

– Да что говорят-то?

– Да повторять-то гнусно.

– Да что гнусно-то? Ты не робей сказывать.

– Да говорят, чтоб у него пузо лопнуло и утроба вытекла.

Обрадовался Михаил Семеныч, захохотал даже.

– Посмотрим, у кого прежде вытекет. Это кто же? Тишка?

– Да никто доброго не сказал, все ругают, все грозятся.

– Ну, а Петрушка Михеев что? что он говорит? Тоже, говняк, ругается, я чай?

– Нет, Михайло Семеныч, Петра не ругается.

– Что ж он?

– Да он из всех мужиков один ничего не говорил. И мудреный он мужик! Подивился я на него, Михаил Семеныч!