Свеча горела - [36]

Еще привольнее отстроимся

И лучше прежнего заблещем».

Пока мечтами горделивыми

Он залетает в край бессонный,

Его протяжно, с перерывами,

Зовет с дороги рев клаксона.

Глава первая

1

В искатели благополучия

Писатель в старину не метил.

Его герой болел падучею,

Горел и был страданьем светел.

Мне думается, не прикрашивай

Мы самых безобидных мыслей,

Писали б, с позволенья вашего,

И мы, как Хемингуэй и Пристли.

Я тьму бумаги перепачкаю

И пропасть краски перемажу,

Покамест доберусь раскачкою

До истинного персонажа.

Зато без всякой аллегории

Он – зарево в моем заглавьи,

Стрелок, как в песнях Черногории,

И служит в младшем комсоставе.

2

Все было громко, неожиданно,

И спор горяч, и чувства пылки,

И все замолкло, все раскидано.

Супруги спят. Блестят бутылки.

С ней вышел кто-то в куртке хромовой.

Она смутилась: «Ты, Володя?

Я только выпущу знакомого».

– А дети где? – «На огороде,

Я их тащу домой, – противятся».

– Кого ты это принимала?

«Делец. Приятель сослуживицы.

Достал мне соды и крахмалу.

Да, подвигам твоим пред родиной

Здесь все наперечет дивятся.

Все говорят: звезда Володина

Уже не будет затмеваться.

Особенно с губою заячьей

Пристал как банный лист поганый:

– Вы заживете припеваючи…»

– Повесь мне полотенце в ванну.

3

Ничем душа не озадачена

Его дрожайшей половины.

Набит нехитрой всякой всячиной,

Как прежде, ум ее невинный.

Обыкновенно напомадится,

Табак, цыганщина и гости.

Как лямка, тяжкая нескладица,

И дети бедные в коросте.

А он не вор и не пропоица,

Был ранен, захватил трофеи…

И он, раздевшись, жадно моется

И мылит голову и шею.

4

Ах это своеволье Катино!

Когда ни вспомнишь, перепалка

Из-за какой-нибудь пошлятины.

Уйти – детей несчастных жалко.

Детей несчастных и племянницу.

Остаться – обстановка давит.

Но если с ней он и расстанется,

Детей в беде он не оставит.

Он надышался смертью, порохом,

Борьбой, опасностями, риском,

И стал чужой мышиным шорохам

И треснувшим горшкам и мискам.

Он не изменит жизни воина,

Бесстрашью братии бродячей,

Лесам, стоянке неустроенной,

Боям, поступкам наудачу!

А горизонты с перспективами!

А новизна народной роли!

А вдаль летящее прорывами

И победившее раздолье!

А час, пробивший пред неметчиной,

И внятно – за морем и дома

Всем человечеством замеченный

Час векового перелома!

Ай время! Ай да мы! Подите-ка,

Считали: рохли, разгильдяи.

Да это ж сон, а не политика!

Вот вам и рохли. Поздравляю.

Большое море взбаламучено!

И видя, что белье закапал,

Он все не попадает в брючину

И, крякнув, ставит ногу на пол.

5

«Дай мне уснуть. Не разговаривай.

Нельзя ли, право, понормальней».

Он видит сон. Лесное зарево

С горы заглядывает в спальню.

Он спит, и зубы сжаты в скрежете.

Он стонет. У него диалог

С какой-то придорожной нежитью.

Его двойник смешон и жалок.

«Вам не до нас, такому соколу.

В честь вас пускают фейерверки.

Хоть я все время терся около,

Нас не видать, мы недомерки.

Не пью и табаку не нюхаю,

Но, выпив на поминках тети,

Ползу домой чуть-чуть под мухою.

Прошу простить. Не подвезете?

Над рощей буквы трехаршинные

Зовут к далеким идеалам.

Вам что, вы со своей машиною,

А пехтурою, пешедралом?

За полосатой перекладиной,

Где предъявляются бумаги,

Прогалина и дачка дядина.

Свой огород, грибы в овраге.

Мой дядя жертва беззакония,

Как все порядочные люди.

В лесу их целая колония,

А в чем ошибка правосудия?

У нас ни ведер, ни учебников,

А плохи прачки, педагоги.

С нас спрашивают, как с волшебников,

А разве служащие – боги?»

«Да, боги, боги, слякоть клейкая,

Да, либо боги, либо плесень.

Не пользуйся своей лазейкою,

Не пой мне больше старых песен.

Нытьем меня свои пресытили,

Ужасное однообразье.

Пройди при жизни в победители

И волю ей диктуй в приказе.

Вертясь, как бес перед заутреней,

Перед душою сердобольной,

Ты подменял мой голос внутренний.

Я больше не хочу. Довольно».

6

«Володя, ты покрыт испариной.

Ты стонешь. У тебя удушье?»

– Во сне мне новое подарено,

И это к лучшему, Катюша.

Давай не будем больше ссориться

И вспомним, если в стенах этих

Оно когда-нибудь повторится,

О нашем будущем и детях. –

Из кухни вид. Оконце узкое

За занавескою в оборках,

И ходики, и утро русское

На русских городских задворках.

И золотая червоточина

На листьях осени горбатой,

И угол, бомбой развороченный,

Где лазали его ребята.

Октябрь 1943

Смерть сапера

Мы время по часам заметили

И кверху поползли по склону.

Вот и обрыв. Мы без свидетелей

У края вражьей обороны.

Вот там она, и там, и тут она –

Везде, везде, до самой кручи.

Как паутиною опутана

Вся проволокою колючей.

Он наших мыслей не подслушивал

И не заглядывал нам в душу.

Он из конюшни вниз обрушивал

Свой бешеный огонь по Зуше.

Прожекторы, как ножки циркуля,

Лучом вонзались в коновязи.

Прямые попаданья фыркали

Фонтанами земли и грязи.

Но чем обстрел дымил багровее,

Тем равнодушнее к осколкам,

В спокойствии и хладнокровии

Работали мы тихомолком.

Со мною были люди смелые.

Я знал, что в проволочной чаще

Проходы нужные проделаю

Для битвы, завтра предстоящей.

Вдруг одного сапера ранило.

Он отползал от вражьих линий,

Привстал, и дух от боли заняло,

И он упал в густой полыни.

Он приходил в себя урывками,

Осматривался на пригорке

И щупал место под нашивками

На почерневшей гимнастерке.

И думал: глупость, оцарапали,

И он отвалит от Казани,

К жене и детям вверх к Сарапулю, –