Свеча горела - [30]

Рояля гулкий ритуал,

Всем девятнадцатым столетьем

Упасть на старый тротуар.

1931

«Вечерело. Повсюду ретиво…»

Вечерело. Повсюду ретиво

Рос орешник. Мы вышли на скат.

Нам открылась картина на диво.

Отдышась, мы взглянули назад.

По краям пропастей куролеся,

Там, как прежде, при нас, напролом

Совершало подъем мелколесье,

Попирая гнилой бурелом.

Там, как прежде, в фарфоровых гнездах

Колченого хромал телеграф,

И дышал и карабкался воздух,

Грабов головы кверху задрав.

Под прорешливой сенью орехов

Там, как прежде, в петлистой красе

По заре вечеревшей проехав,

Колесило и рдело шоссе.

Каждый спуск и подъем что-то чуял,

Каждый столб вспоминал про разбой,

И, всё тулово вытянув, буйвол

Голым дьяволом плыл под арбой.

А вдали, где, как змеи на яйцах,

Тучи в кольца свивались, – грозней,

Чем былые набеги ногайцев,

Стлались цепи китайских теней.

То был ряд усыпальниц, в завесе

Заметенных снегами путей

За кулисы того поднебесья,

Где томился и мерк Прометей.

Как усопших представшие души,

Были все ледники налицо.

Солнце тут же японскою тушью

Переписывало мертвецов.

И тогда, вчетвером на отвесе,

Как один, заглянули мы вниз.

Мельтеша, точно чернь на эфесе,

В глубине шевелился Тифлис.

Он так полно осмеивал сферу

Глазомера и всё естество,

Что возник и остался химерой,

Точно град не от мира сего.

Точно там, откупаяся данью,

Длился век, когда жизнь замерла

И горячие серные бани

Из-за гор воевал Тамерлан.

Будто вечер, как встарь, его вывел

На равнину под персов обстрел.

Он малиною кровель червивел

И, как древнее войско, пестрел.

1931

«О, знал бы я, что так бывает…»

О, знал бы я, что так бывает,

Когда пускался на дебют,

Что строчки с кровью – убивают,

Нахлынут горлом и убьют!

От шуток с этой подоплекой

Я б отказался наотрез.

Начало было так далеко,

Так робок первый интерес.

Но старость – это Рим, который

Взамен турусов и колес

Не читки требует с актера,

А полной гибели всерьез.

Когда строку диктует чувство,

Оно на сцену шлет раба,

И тут кончается искусство,

И дышат почва и судьба.

1932

«Когда я устаю от пустозвонства…»

Когда я устаю от пустозвонства

Во все века вертевшихся льстецов,

Мне хочется, как сон при свете солнца,

Припомнить жизнь и ей взглянуть в лицо.

Незваная, она внесла, во-первых,

Во все, что сталось, вкус больших начал.

Я их не выбирал, и суть не в нервах,

Что я не жаждал, а предвосхищал.

И вот года строительного плана,

И вновь зима, и вот четвертый год.

Две женщины, как отблеск ламп Светлана,

Горят и светят средь его тягот.

Мы в будущем, твержу я им, как все, кто

Жил в эти дни. А если из калек,

То все равно: телегою проекта

Нас переехал новый человек.

Когда ж от смерти не спасет таблетка,

То тем свободней время поспешит

В ту даль, куда вторая пятилетка

Протягивает тезисы души.

Тогда не убивайтесь, не тужите,

Всей слабостью клянусь остаться в вас.

А сильными обещано изжитье

Последних язв, одолевавших нас.

1932

«Стихи мои, бегом, бегом…»

Стихи мои, бегом, бегом,

Мне в вас нужда, как никогда.

С бульвара за угол есть дом,

Где дней порвалась череда,

Где пуст уют и брошен труд

И плачут, думают и ждут.

Где пьют, как воду, горький бром

Полубессонниц, полудрем.

Есть дом, где хлеб как лебеда,

Есть дом, – так вот бегом туда.

Пусть вьюга с улиц улюлю, –

Вы – радугой по хрусталю,

Вы – сном, вы – вестью: я вас шлю,

Я шлю вас, значит, я люблю.

О ссадины вкруг женских шей

От вешавшихся фетишей!

Как я их знаю, как постиг,

Я, вешающийся на них.

Всю жизнь я сдерживаю крик

О видимости их вериг,

Но их одолевает ложь

Чужих похолодевших лож,

И образ Синей Бороды

Сильнее, чем мои труды.

Наследье страшное мещан,

Их посещает по ночам

Несуществующий, как Вий,

Обидный призрак нелюбви,

И привиденьем искажен

Природный жребий лучших жен.

О, как она была смела,

Когда едва из-под крыла

Любимой матери, шутя,

Свой детский смех мне отдала,

Без прекословий и помех

Свой детский мир и детский смех,

Обид не знавшее дитя,

Свои заботы и дела.

1931

«Упрек не успел потускнеть…»

Упрек не успел потускнеть,

С рассвета опять потрясенье.

Вослед за содеянным смерть

Той ночью вошла в твои сени.

Скончался большой музыкант,

Твой идол и родич, и этой

Утратой открылся закат

Уюта и авторитета.

Стояли, от слез охмелев

И астр тяжеля переливы,

Белел алебастром рельеф

Одной головы горделивой.

Черты в две орлиных дуги

Несли на буксире квартиру,

Обрывки цветов, и шаги,

И приторный привкус эфира.

Твой обморок мира не внес

В качанье венков в одноколке,

И пар обмороженных слез

Пронзил нашатырной иголкой.

И марш похоронный роптал,

И снег у ворот был раскидан,

И консерваторский портал

Гражданскою плыл панихидой.

Меж пальм и московских светил,

К которым ковровой дорожкой

Я тихо тебя подводил,

Играла огромная брошка.

Орган отливал серебром,

Немой, как в руках ювелира,

А издали слышался гром,

Катившийся из-за полмира.

Покоилась люстр тишина,

И в зареве их бездыханном

Играл не орган, а стена,

Украшенная органом.

Ворочая балки, как слон,

И освобождаясь от бревен,

Хорал выходил, как Самсон,

Из кладки, где был замурован.

Томившийся в ней поделом,

Но пущенный из заточенья,

Он песнею несся в пролом

О нашем с тобой обрученьи.

*****

Но он был любим. Ничего

Не может пропасть. Еще мене –

Семья и талант. От него

Остались броски сочинений.

Ты дома подымешь пюпитр,

И, только коснешься до клавиш,