Сватовство шкипера. Рассказы - [85]

— Это все глупости, — возразил Чарли, — гадальщица мне все это предсказала потому что я насмеялся над ней. Ведь вы в это не верите, не правда ли, Флора?

— Я все же не вижу причины над этим смеяться, — ответила Флора. — Пять лет тюрьмы за двоеженство — это не шутка, а бесчестие, — это разве шутка!

— Но вы об этом говорите, как будто я действительно это сделал, — заметил укоризненно Чарли. — Я желал бы только, чтобы и вы к ней пошли и чтобы она и вам погадала. Вероятно, вы потом не будете так верить в то, что она предсказывает другим.

Г-жа Досон быстро подняла глаза, а затем, опустив их опять и свернув в клубок чулки, которые вязала, сказала торжественно:

— Флора, ты завтра вечером пойдешь к этой гадальщице. Я не желаю, чтобы про мою дочь могли сказать, что она боится узнать истину о самой себе; отец даст тебе на это деньги.

— И пусть она скажет про вас, что ей угодно, я ей не поверю, — с укоризной прибавил Чарли.

— Я не допускаю мысли, чтобы это могло быть что-нибудь такое, чего ей пришлось бы стыдиться, — резко заметила г-жа Досон.

Чарли вдруг пожелал им спокойной ночи и, сопровождаемый г. Досоном до выхода, остановился в дверях, давая ход своему печальному настроению. Он так долго стоял в дверях, одной ногой на пороге, а другой в комнате, что Досон, который боялся сквозняков, потерял терпение.

— Вы простудитесь, Чарли, — заметил он, наконец.

— Я постараюсь умереть от простуды, — ответил Чарли, с горечью, — по крайней мере я тогда не попаду за двоеженство на пять лет в тюрьму!

— Не робейте, — ободрил его г. Досон, — пять лет не много, в сравнении со всей жизнью и вы все же можете надеяться приятно провести время до этого.

Он посмотрел вслед за удаляющейся фигурой Фосса и закрыв двери, возвратился в кухню, где разговор о хиромантии и ее значении затянулся, пока семейство не разошлось спать.

На другой день, утром, г-жа Досон, сначала отправила мужа и дочь на работу, затем вымыла посуду из-под завтрака и, приблизив свое кресло к очагу, погрузилась в воспоминания прошлого. Все главные моменты из жизни Флоры прошли в ее памяти: корь, коклюш, награды за хорошее ученье в школе и другие обстоятельства, относящиеся к невинному возрасту ее дочери. В умилении, она вынула последнюю карточку Флоры из альбома и надев шляпу и пелерину, отправилась по адресу гадалки, в Питер-стрит.

Когда Флора вернулась домой, г-жа Досон, как-будто забыла о своем распоряжении накануне вечером, а лишь после того, как Флора ей об этом напомнила, стала высказывать сомнения, хорошо ли, вообще, заглядывать в будущее. Г. Досон, со своей стороны, тоже не сочувствовал гаданию, но его доводы, как основывающиеся на бережливости, не были признаны уважительными и, в конце концов, Флора с полукроной под перчаткой, отправилась к гадалке, получив от отца подробные наставления, каким образом ее следует сбить с толку фальшивым адресом и фамилией.

Но когда Флору впустили в выходящее во двор помещение, на первом этаже, где жила хиромантка, у нее фамилии вовсе не спросили. В грязной комнате, служившей спальней и приемной, ей навстречу поднялась из старой качалки колдунья, и, вперив в нее свои выпученные, черные глаза, попросила ее присесть.

— Это вы гадальщица? — спросила девушка.

— Люди меня так называют, — ответила старуха.

— Да, но вы ли это именно? — повторила вопрос Флора, унаследовавшая от своего отца подозрительность и любовь к полукронам.

— Да, — ответила та более естественным голосом.

Она взяла левую руку девушки и капнув какую-то черную жидкость на ее ладонь, стала внимательно присматриваться к ней.

— Левая о прошлом, правая о будущем, — сказала она густым голосом.

Она пробормотала какие-то странные слова и наклонила свою голову ниже, к ладони Флоры.

— Я вижу ребенка, с красивыми волосами, — проговорила она медленно, — я вижу маленькую девочку, четырех лет, одержимую коклюшем; а дальше я ее вижу, ей кажется, уже восемь лет, и она больна корью.

Флора удивленно глядела на ее раскрытый рот.

— Ее отправляют на взморье, чтобы укрепить ее силы, — продолжала хиромантка, — она катается на лодке, падает в воду и портит свое платье, ее мать…

— Нечего об этом распространяться, — прервала ее Флора поспешно, — мне тогда было всего восемь лет, а мать всегда давала волю своим рукам.

— А публика, находящаяся на берегу моря, над ней смеется, — вычитывала хиромантка дальше, из руки.

— Мне вовсе не досталось так сильно, чтобы вызвать в публике смех, — заметила с горечью Флора.

— В четырнадцать лет у нее, и у соседнего мальчика, семи лет, делается воспаление ушной железы.

— Ну, что-ж! — укоризненно заметила Флора, — что-же такое!

— Да ведь, я только читаю то, что у вас написано в руке, — ответила хиромантка, — в пятнадцать лет она падает в лодке от качки; молодой человек, живущий напротив, приносит ее домой…

— Не распространяйтесь, — пробормотала Флора.

— Почему-то ко лбу ее спасителя прикладывают пластырь. Потом я ее вижу работницей у портнихи… Я ее вижу…

Ее голос становился монотонным и Флора, глядя на нее с удивлением, прислушивалась к длинному перечню остальных, более или менее интересных событий ее жизни.