— Да восстановлю я эту хламину, наездисся, не возникай ты, — заверял Герасим.
Но больше всего ее раздражали разговоры и возня супруга вокруг самого самолета. Каждый вечер после работы на кузнице Герасим часов до десяти-одиннадцати ковырялся в сарае. Доносились оттуда то скрежет, то визг дрели, то тюканье топора. Не говоря уж о выходных. Надо бы то, другое по хозяйству, а мужик все там, в сарае. Перед сном хлебнет ложку супа и нет, чтоб о чем деловом-семейном, так нет:
— Зина, скоро в Архангельск полетим! Полетим, а?
— Я вот как шарахну сейчас, ты и полетишь с кровати, змей, — злилась Зинаида. — Летчик тоже выискался!
Герасим держался миролюбиво, скандального тона не поддерживал.
Еще Зинаиду раздражало всеобщее внимание, все сильнее с каждым днем стискивающее их дом. Куда ни сунься — в магазин ли, на ферму ли, бабы лезут с вопросами: «Как там, летчик-то твой? Не улетел еш-шо? Гляди, Зинка, махнет крылами…».
Кличка Летчик крепко прилипла к Герасиму, как только деревня узнала, что он строит самолет. Его и в глаза так называли, а он и не обижался, ковырялся в сарае и никого туда не пускал, даже Зинаиду. Ее это бесило. А народ, в особенности мужики на рабочих перекурах да вечером в клубной биллиардной, схожей из-за табачного сумерку с крутой парилкой, терзали и мусолили один и тот же вопрос, хотя и по-разному поставленный: «Что же будет дальше?».
И сходились все тоже в одном: у Балясникова хоть и точно сидит гвоздь в одном месте, отчего ему самому и не сидится, отчего и прыгает он от одного дела к другому, но руки у него растут именно оттуда, откуда нужно, да и голова работает справно.
Дождались. В один мартовский вечер Герасим заглянул к своему старому дружку, трактористу Пашке Павловскому, и попросил подогнать на следующее утро трактор к его сараю, да чтоб с «пеной»-прицепом в виде листа железа. Как вышло — неведомо, но об этом сразу стало известно всей деревне, и на другое утро народ вывалил на морской берег. Туда трактор и привез Герасимов самолет.
Впрочем, назвать так это сооружение человеку, мало знакомому с авиацией, было бы сложно, самолет был необычен: продольные и поперечные алюминиевые трубки, непомерно широкие и размашистые фанерные крылья, внизу, за крыльями, висел мотор с выкованной Балясниковым лопастью. Кабины как таковой не было. Спереди, средь трубок, закреплено было фанерное сиденье, да руль, да ветровое стекло, снятые опять же с вышеупомянутого мотоцикла.
Утреннее солнце восходило над белым льдом, сковавшим море почти до самого горизонта. В воздухе летали и искрились острые хрустальные иглы. Морозец разбил, расшершавил снежную поверхность на миллиарды кристалликов, солнце отражалось в них множеством разноцветных лучиков, которые стреляли по лицам людей. Те щурились и глядели из-под ладоней на самолет и Герасима. Среди толпы была и Зинаида. Самолет и вся эта возня вокруг него были у нее как кость в горле, она и видеть его не хотела. Но по странной, никем не понятой и не объясненной пока женской логике все же пришла. Ей не хотелось, чтобы ее суматошный муж, ее Герка, куда-то взлетал, это было бы уже слишком… Ну а случись взлететь… кто знает, может, прощены бы ему были и расхристанный мотоцикл, и многое чего другое…
Он завел мотор, сел в «кабину» и взялся за штурвал. На толпу и не глянул, только прихлопнул правой рукой шапку и втянул голову в плечи. Мотор стучал какое-то время ровно, потом взревел, как остервеневший псина, отчего несколько оробевший передний ряд отпрянул назад, и самолет побежал по льду. Все скорее, скорее. Двадцать метров, пятьдесят, сто… Пора бы взлетать.
Но самолет не взлетел.
Он добежал до первого ропака и врезался в него левым крылом. Его резко развернуло, качнуло, крыло отломилось… Герасима отбросило метров на пять, и он зарылся в колючей снежной замети.
Толпа ахнула и ринулась к нему. Но Балясников встал сам, поднял со снега шапку и, нахлобучив на голову, ни на кого не глядя, побрел к дому. Там, не раздеваясь, бухнулся на кровать и молча слушал Зинаидины причитания и сборы. Она опять уходила.
Герасим не стал уговаривать ее, зная, что бесполезно. Но вечером предпринял попытку наладить отношения и потопал к тещиному дому. В дом заходить не стал, звякнул щеколдой на калитке.
— Зина, выдь, — попросил.
Жена на этот раз не заставила себя ждать, через полминуты уже была на крылечке: видно, знала, что разговор предстоит…
— Уйди, заразина, чтоб духу твоего… — крепко повысила она голос, и Герасим попытался сразу встрять, чтобы расслабить обстановку.
— Понимаешь ты, элероны у меня не сработали, да и угол у крыльев не так немного рассчитал, высоту не набрать было…
— Башка у тебя не сработала, а не эти, как их… — Зинаида мало разбиралась в авиационных терминах и поэтому перешла на более привычные, бытовые. Сделала скорбное лицо и закачала головой.
— Это я столько годиков с дуриком маюсь, а! Верно говорят, гвоздь у тебя в одном месте!.. Посмешище из меня сделал… Где мотоцикл, галюзина, где?
— Он же старый был, Зина, все равно…
— Лучше бы ты пропил его, змей, чем вот так кокнуть!
— Чем же лучше-то? — удивился такому повороту Герасим.
