— Хот дает крикун, — приговаривал он, щурясь.
Что-то волновало его. И было в этом волнении что-то нехорошее, тяжелое. На душе, кроме восприятия новой, радостной для него весны, прихлынувшего осознания, что смог он все же поднять Сваню на крыло, поправить свою ошибку, лежала и ворочалась смутная тревога. Скоро он понял, что тревогу эту приносит память о недавнем его поступке, худом, постыдном до конца его дней.
Надо же! Он сидел как раз на том самом месте, откуда стрелял. Стрелял по нему, по Сване. Прошлой осенью. Вот оно что…
Герасим рывком поднялся, отошел быстрым шагом от проклятого места. Покрутился, примеривался перед тем, как сесть снова. Как собака, когда ложится на снег.
Капканы он так и не поставил. Долго просидел перед полыньей, где булькался в воде Сваня. Идти никуда не хотелось…
Перед уходом высыпал на край полыньи еду, которую принес: хлебные крошки, вареную рыбу, мелкие ракушки, собранные на морском берегу.
В полынью к Сване подсаживались утки, и он нещадно гонял их, покрикивал, давал понять, что здесь он хозяин.
Домой Герасим ушел один. В лесу пели дрозды. Небо тут и там прошили строчки гусиных стай, попадающих на север.
Вот-вот прилетят и лебеди.
На другой день была суббота, было открытие охоты. Герасим подготовился с вечера: набил патроны, зарядил их «четверкой» — самой универсальной дробью, снял с гвоздя ружье, дунул в стволы, щелкнул курками, нацелился в стену. Все это он проделал почти машинально, потому что так было уже много-много раз, каждый год, перед каждой охотой осенью и весной.
А утром, уходя в лес, ружье не взял. Зинаида кухарничала у печки, гремела противнями, возмущалась:
— Делов дома спасу нету, а он воздухом идет дышать! Дробовки и той не берет. Че без дробовки-то?
— Капканы же надо проверить, мешать только будет.
Жена удивлялась:
— А ты разве выставил их? Рюкзак-от полон имя. С имя ведь и вернулся вчерась-от.
Герасим вяло врал, вынужден был:
— Выставил, да не все. Все не успел.
— Пирогов хоть возьми, охотничек.
Пироги Герасим взял, а капканы вытряхнул, спрятал на повети в сено, чтоб Зинаида не уличила.
Он пошел к Сване.
С утра немного подморозило, и земля была твердой. Каблуки ударялись о нее, как о деревяшку, не оставляли на ней вмятин. Лишь на желтой прошлогодней траве, забрызганной поверху заледеневшими крохотными каплями инея, оставались от сапогов темные борозды.
В лесу бухнуло несколько дуплетов. Самые азартные ранние местные мужики уже испытали охотничью удачу.
Вдоль озера незадолго до Герасима прошло двое. Один в сапогах примерно такого же, как у него размера. Другой в необычайно больших. Герасим поставил ногу в его след. Сапог «утонул» в нем, просто потерялся: номера на три переплевывает, не меньше. «Кто из наших такие сапожищи напялил? — думал Герасим. — В деревне и мужиков столь крупных нет».
Он знал, что деревенские не тронут Сваню. Лебедя знали все. И все же сегодня день особенный, мало ли кто сорвется, обознается, всяко бывает… Лучше побыть у него, хотя бы с утра.
Он увидел лебедя издалека. Толком, конечно, не разглядел, высмотрел только белое пятно на темно-синей воде полыньи. Но это он, кто еще… Не улетел, значит, еще, не прибился к какой-нибудь стае, здесь Сванька, слава богу, здесь. Можно еще побыть с ним, посидеть рядом да покормить.
Был он уже на подходе, когда хлопнул выстрел. Герасим и не понял сразу где, потому что зашел как раз в вымоину: спереди крохотный обрывчик, справа кусты. Показалось — где-то на угоре в лесу, но совсем близко. Вскочил на обрывчик, сразу и глянул направо, на угор, да что увидишь — лес там, вот и все. По рябчикам, что ли, кто-то саданул? Потом уже посмотрел вперед.
У полыньи, на бережной кромке, стоял какой-то долговязый и толстый мужик, держал ружье и целился куда-то в полынью. Перед ним колотилась в воде большая белая птица.
— Ты че это? — спросил мужика Герасим, но тот не услышал его и не оглянулся: стоял он далеко, метрах в семидесяти, а Герасим и не говорил ничего, только выдохнул свои слова. Не мог в первую секунду ничего сказать. Потом очнулся.
— Сто-о-ой! — заорал он с визгом, с надрывом, выложился в этом гортанном крике весь, даже задохнулся, не хватило воздуха.
Крик потонул в хлопке другого выстрела. Дробь стеганула по воде, по телу птицы, она перестала биться, застыла, распластав большие крылья.
Герасим забыл себя.
— Свола-ачь, — прохрипел он, дернулся к старой огороде, рванул кол, тот сразу не поддался, Герасим его обломил…
Мужик повернулся теперь к нему, с испугом и недоумением глядел, как приближался, бежал с колом наперевес, с искаженным лицом кто-то страшно злой. Но среагировать успел.
Удар кола пришелся по ружью, которое верзила выставил над головой на руках. Второй замах был коротким; Герасиму хотелось скорее искромсать, уничтожить того, кто на его глазах убил Сваню. Он ткнул мужика колом в грудь, отчего тот страшно и дико вскрикнул, отпрянул назад, в воду.
Больше ударить не удалось. На Герасима навалился кто-то сзади, обхватил руки, повис тяжелым кулем. Герасим рванулся, пнул того, заднего, каблуком, напавший охнул, матернулся, ослабил руки… Но верзила шагнул к нему, выбросил вперед приклад, ткнул им в лицо… Перед глазами у Балясникова поплыли красные круги…
