Свадебный круг - [30]

— На охоте оторвало, — трубно сморкаясь в платок, гудел Маркелов.

— Верь больше, — придвигаясь к нему, зло усмехался Огородов. — Это он люком себе в танке отбил. И до фронта не доехал. Сунул и готово — комиссовали.

— Ну нет, не должно быть, — хмурясь, говорил Маркелов, — у него боевой орден. Ты брось, Николай Филиппович. Ты зря.

— Точно знаю, — толкнув Маркелова в плечо, понизил голос Огородов.

Конечно, это донеслось до Соколова. Ведь в Крутенке не было тайн, а тут такая смачная сплетня!

Евграф Иванович, завидев Огородова, сворачивал поспешно в переулок или переходил на другую сторону улицы. Теперь он был понурым и даже убитым, словно смирился с позором. Видно, оглушила его такая неожиданная клевета. Зато Николай Филиппович был по-прежнему решительным, он не ходил, а пер напролом, гремя каблуками по известняковым плитам райцентра. Не было человека, который бы решился не уступить ему дорогу.

Евграф Иванович морщился и отходил, когда говорили об Огородове, а тот, наоборот, нарочно напоминал о прошлой дружбе.

— Мой приятель-то Граша… — крутя головой, начинал Огородов, и всем было ясно, что Соколов никакой не приятель, а, наоборот, самый злой недруг Николая Филлиповича. И гоготали в коридорах мужики, а раскатистее других, раскрыв свой обширный, зубастый рот, смеялся Огородов, и не верилось, что была у него к Соколову любовь, что были они друзья — не разлей водой. Сереброву Николай Филиппович казался злой несокрушимой силой. Вдруг представилась невероятной, дикой и глупой мысль прийти к Огородовым вместе с Верой и просить разрешения на женитьбу. И странное дело, встретив Веру в новом импортном, очень модном, идущем ей костюме, Серебров вдруг подумал, что это тоже вещь из тех крутенских фондов, которыми единолично распоряжается Николай Филиппович. Надо было бы похвалить этот костюм, а Серебров, не в силах справиться с собой, увел свой взгляд от ласкового восторженного взгляда Веры и начал жаловаться, что у него по горло разных дел и вот он никак не вырвется в Ильинское. Она кивала головой, соглашаясь, но он видел, как, тускнея, уходит из глаз ее радость, и замечал, как суше становится голос. Ему хотелось смягчить эту сухость, но на язык лезла всякая ерунда.

— А ты не боишься, что тебя съедят козы? — брякнул он.

— Почему козы? — недоуменно вскинула она взгляд.

— Козы любят зелень, — имея в виду ее бирюзовый прекрасный костюм, сказал он.

— Ой, чего придумал, — вздохнула она. — Ну ладно, мне ведь еще надо в роно, — и он прочел в ее взгляде вопрос: почему давно не был? Я ведь жду тебя. Ему бы приблизиться к ней, сказать ласково «Верочка», а он не мог сладить с собой, нахмурил лоб: я, мол, тоже тороплюсь.

Потом он раскаивался в своей дурацкой сдержанности и ночью мчался на мотоцикле в Ильинское, чтобы пробраться в уютную Верину комнатушку. Вслед за вспышками нежности и жадной торопливой любви опять наступали недели холодного отчуждения.

Как-то в своем кабинете Серебров ставил печати и подписи на комсомольских билетах и в учетных карточках, а Вера, кладя перед ним документы, проверяла, как они заполнены. Серебров делал вид, что поглощен своим занятием, а когда поднял взгляд, то увидел, что в Вериных на этот раз покорных, молящих глазах стоят готовые пролиться слезы.

— Что с тобой, Верочка? — сказал он. Она быстро отвернулась и отошла к окну. Это Сереброва не тронуло, а разозлило.

— Ну, нельзя же так, — сказал он, с грохотом закрывая сейф.

— Ой, какой ты, — задохнувшись, простонала Вера. Серебров боялся, что вот-вот кто-нибудь заглянет в кабинет, увидит заплаканную Веру и черт знает что подумает о нем. Да и вообще — нашла место для слез.

— Прекрати это. Ты что? — взъелся он.

— Ты ничего, ничего не понимаешь, — выкрикнула она с такой болью, с таким страданием, что ему стало не по себе, и выбежала из кабинета.

— Ну и ладно, что не понимаю, — запоздало, в закрытую дверь буркнул он.

Теперь стоило ему подойти к Вере, как взгляд ее наполнялся холодом. Вера начинала дерзить или отходила от него, всем видом показывая, что не желает его слушать. «Ну и пусть», — с обидой думал Серебров, хотя в глубине души чувствовал какую-то противную виноватость: зачем он так? Ведь она тут вовсе ни при чем. Но он старался убедить себя в том, что не зря возникла у него такая холодность, что все Огородовы одинаковы.

Николай Филиппович, обидевшись и рассердившись на Евграфа Ивановича, наверное, рассчитывал проучить его. Он был уверен, что сломит гордыню, что отходчивый Соколов придет с повинной, взмолится. Но Евграф Иванович после всего, что наговорил про него Огородов, не находил сил подойти под милостивую, но тяжелую и даже жестокую руку бывшего друга. Огородова, видимо, непокорность «приятеля Граши» злила, и он говорил, что упрямство этого Соколова в конце концов начинает мешать делу. Видите ли, не желает зайти к предрику.

Осенью, когда Шитов уехал в отпуск, Огородов неожиданно перенес ближе на полтора месяца конференцию членов-пайщиков райпотребсоюза, объяснив это тем, что в райисполком поступило много жалоб на плохую работу магазинов и столовых.

Серебров не был на этой конференции. Для Евграфа Ивановича она стала провалом, причем провалом внезапным, ошеломляющим и несправедливым. Первым выступил управляющий банком Лимонов, послушливый, робеющий перед Огородовым человек, который вот-вот должен был выйти на пенсию и боялся навлечь на себя немилость. По просьбе Огородова он накопал немало нарушений финансовой дисциплины, злоупотреблений в магазинах. Не умолчал он и о том, что из Крутенки уходят на сторону дефицитные товары, в частности, меха и автомашины. Председателю комитета народного контроля Суходоеву, которому сам бог велел говорить о недостатках, Огородов, председательствовавший на конференции, дал слово после Лимонова. Затем, переставив в списке порядок выступающих, объявил, что слово имеет Семен Мошкин, отличавшийся пристрастием к жалобам, занудливый человек, не довольный абсолютно всем. У него в блокноте по числам было записано, когда запоздали привезти в магазин рыбу или не хватило хлеба.