Свадебный бунт - [10]

И дома, и в гостях, и на улице, на базарных площадях, на меновых дворах и караван-сараях, среди православных и среди инородцев, — Кисельников равно являлся проповедником-борцом и врагом всякой «дури», как выражался он.

Носов и Колос втайне хоть и не любили, но поневоле уважали пожилого Кисельникова.

Для них обоих, в особенности для Носова, была, однако, в Кисельникове одна совершенно непонятная черта.

Умный Кисельников тупо мирился со всякой новостью, со всяким новым указом из столицы и считал его законным и умным. Пока какая-нибудь удивительная весть или совершенно несообразная молва бегала по улицам и базарам, Кисельников орудовал против нея, обзывая ее дурью, глупством. Но затем, когда через несколько времени оказывалось, что известие подтверждается, объявлено из воеводского правления и молвь сразу стала законом, в силу указа из столицы, Кисельников сразу принимался расхваливать новое положение и доказывать его разумность и пользу, и даже богоугодность.

Если бы посадский притворялся, или лгал, или был глупый от природы человек, то дело было бы просто для Носова. Но он видел ясно и знал, что Кисельников действует совершенно искренно, с чистой совестью. И умный Носов уразуметь этой черты в нраве умного Кисельникова никак не мог.

Когда еще недавно пронесся слух о том, что будет указ брить бороды, Кисельников повсюду кричал и спорил чуть не до слез, обзывая антихристами и дьяволами всякого, кто такую «дурью дурь» разносит в народ.

— Вспомните, — восклицал Кисельников, — не токмо наши бояре, а даже цари русские, даже все патриархи, даже угодники святые и апостолы Христовы — и те ходили в бородах. Вспомните, что врага человечьего, дьявола, испокон века изображают с махонькой бородкой. Ну, статочное ли дело, чтобы был эдакий указ с Москвы. Выдрать, а то и казнить, головы бы след отрубить всем болтунам и озорникам, которые такую пустоту разносят и народ смущают.

Когда же в Астрахань явился, наконец, с Москвы указ о бритье бород, Кисельников на целую неделю заперся и не показывался из дома. Что с ним было, никто не знал. Хворал он, что ли, случайно? По всей вероятности, он был на столько смущен, что боялся показаться в люди. Когда он снова появился на улице, то при встрече с знакомыми и приятелями, в том числе и с Носовым, он, все таки, начал защищать новый указ и доказывать его правоту и разумность, но, однако, делал это вздыхая и будто робко. И, быть может, в первый раз от роду у Кисельникова на совести случился маленький разлад. Говорил он одно, а чувствовал, все-таки, иное.

«Борода человечья, на подобие как и у святых угодников — да вдруг бритье ее по царскому веленью?!» Это был вопрос, конечно, в тысячу раз важнее, нежели указ о каком нибудь новом налоге, новом взимании какого-нибудь ясака, дани или подати.

Незадолго до появления этого указа был другой о том, чтобы привозных татарок и татарчат не продавать подспудно и тайно, а выводить на базар и продавать на народе, вписывая их имена предварительно в особой ведомости у воеводы.

Много народу в Астрахани из торговцев живым товаром всполошилось, чуть не взбунтовалось. За сотни лет привыкли многие купцы инородческие и свои вывозить татарок, молодых и красивых, или татарчат, и продавать, как кому и куда им вздумается. Такая торговля, обставленная тайной, была не в пример выгоднее. Иногда торговцы наживали очень большие деньги. Продажа на базаре воочию у всех была большой помехой. Были такие зажиточные люди, которые до сих пор постоянно ежегодно скупали за большую цену подобный товар, когда торг шел с глазу на глаз и все дело совершалось втайне. Теперь же выходить на базар и покупать товар этот при всем народе те же самые люди наотрез отказывались.

Поэтому указ наделал такого шума в Астрахани, как если бы велено было у каждого торгового человека палец на руке отрубить.

А между тем, Кисельников тогда по целым дням красноречиво оправдывал указ, разъяснял все дело, зазорность, грех и неправоту уничтожаемого обычая. И в данном случае Кисельников чувствовал, что совесть его, душа его радуются новому указу, что в нем поднимается хорошее чувство, которое развязывает еще шибче его язык.

Второй же пришедший после этого указ о брадобритии произвел совсем не то действие на Кисельникова, хотя он и начал снова разглагольствовать, оправдывая царское повеление. Но на душе было смутно, на совести было нечисто.

К этому-то человеку направился вдруг теперь Носов. Предполагая отпраздновать продажу дома своего и созвать гостей на прощанье, будто на смех себе и на зло многим знакомым, Носов решил идти звать и Кисельникова.

— Озлится, что не слушаю его уговоров! Ну, и злися, — думал Носов, входя во двор дома посадского.

VI

Вновь приезжий в город молодец, побывавший у воеводы, был очень красивый парень, с чистым и добродушным лицом, слегка пробивающейся русой бородкой и маленькими усами. На вопрос, кто он, ему было прежде мудрено отвечать. В городах, где ему приходилось за последние года останавливаться, его приписывали в третий разряд, под рубрикой, «гулящие, вольные люди». Собственно, по сказу народному, он был просто шатун бесписьменный! Парень этот был москвич по рождению, а по происхождению — стрелецкий сын, по имени Степан Барчуков. Еще не так давно, лет восемь тому назад, когда он был только семнадцатилетним юношей, — он жил на Москве, в Стрелецкой улице, в большом и светлом деревянном доме, среди большой зажиточной семьи. Отец его был стрелецким пятидесятником. Страшный 1698 год, стрелецкий мятеж, затем суд и расправа молодого царя с бунтовщиками, приверженцами царевны Софьи, многое на Москве переменили и поставили вверх дном.