Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах - [58]

— Э, да я смотрю, политика завладела тобой целиком и развратила, — заметил я. — Ты ни о чем больше не можешь думать, кроме как о власти. Но оставим пока всех этих министров и правительства, расскажи лучше, что он был за человек?

— Что, собственно, ты имеешь в виду? — На лице Махджуба появилось удивление. — Я ведь тебе уже все сказал.

По правде говоря, мне было трудно объяснить Махджубу, что я хотел бы узнать, а он тем временем продолжал:

— Кстати, я что-то не пойму, почему ты так интересуешься Мустафой Саидом? Ведь ты меня уже расспрашивал о нем. И еще я никак не возьму в толк, почему именно тебя он выбрал опекуном своих детей. Слов нет, ты достоин всяческого уважения и на тебя можно положиться. И доверие его ты оправдал в полной мере. Но он-то как мог это предвидеть? Ведь вы были знакомы совсем недолго. Мы жили с ним бок о бок в деревне не один год, а ты появлялся здесь на короткое время, и то довольно редко. Я бы скорее предположил, что он сделает опекуном меня или на худой конец твоего деда. Но тебя? Твой дед был его ближайшим другом. Мустафа очень любил слушать, когда дед что-нибудь рассказывал. И он не раз говорил мне: «Знаешь, Махджуб, хаджи Ахмад — очень интересный человек и в своем роде редкий». Когда же я ему отвечал, что хаджи Ахмад давно выжил из ума, он очень сердился и выговаривал мне: «Ну что ты! Не говори так. Хаджи Ахмад — это живая частичка нашей истории».

Тут я перебил Махджуба:

— Во всяком случае, опекун я только на бумаге. А все заботы по опеке ложатся па твои плечи. Ведь я все время в Хартуме, а оба мальчика тут, под твоим присмотром.

— Умные мальчишки и воспитанные! В отца пошли. Учатся оба хорошо, лучше и желать нельзя.

— Скажи, а что будет с ними, — спросил я, — если этот по меньшей мере смехотворный брак, иначе не скажешь, на котором так настаивает Вад ар-Раис, все-таки состоится?

— Да успокойся! Вад ар-Раис все-таки, наверно, приглядит себе другую невесту и утешится с пей. Но если случится самое худшее и Бинт Махмуд придется дать согласие, то вряд ли он протянет больше года или двух. И тогда у нее будет право на его землю, па его орошаемые поля, а их у него немало. Что тут плохого?

Махджуб помолчал и внезапно ошеломил меня новым вопросом:

— Кстати, а почему бы тебе самому не жениться на ней?

Мое сердце дрогнуло и бешено заколотилось.

— Ты, наверно, шутишь? — растерянно сказал я, пытаясь скрыть дрожь в голосе.

— Ну, а если серьезно? Почему бы тебе и вправду не жениться на ней? Я уверен, что она охотно согласится. Ты водь уже опекун ее детей. Так и вовсе замени им отца, что тут такого?

Еще вчера ночью я вдыхал ее аромат, и в голове у меня проносились всякие мысли. И правда, кто знает!.. Я услышал, как Махджуб засмеялся, и сказал:

— И не ссылайся, пожалуйста, на то, что ты уже женат и у тебя дети. Мужчины женятся не один раз, дело обычное. Не ты первый, не ты последний.

— Нет, ты и в самом деле сошел с ума! — С этими словами я простился и ушел.

Тем не менее мне вдруг многое стало ясно. Я понял, что должен взглянуть правде в глаза. Да, я люблю Хасану Бинт Махмуд, вдову Мустафы Саида, люблю ее. И меня, как и Вад ар-Раиса, и Мустафу Саида, и миллионы других, не миновал микроб болезни, которая снедает всю вселенную.

Глава седьмая

Наконец был совершен освященный столетиями обряд обрезания. Мы шумно отпраздновали этот день. Теперь я мог со спокойной совестью возвратиться в Хартум. Оставив жену и дочь в деревне, я мчался под знойным солнцем через пески на принадлежащей кооперативу машине — одной из тех, о которых с таким жаром рассказывал любезный Махджуб. Обычно я ехал по реке до порта Карейма, а там садился на хартумский поезд, следовавший через Абу Хамед и Атбару. Но на этот раз я торопился — сам не знаю почему — и, решив елико возможно сократить путь, отправился напрямик через пустыню. Мы тронулись в путь на рассвете. Часа два дорога вилась по берегу Нила, а затем повернула на юг под прямым углом, и мы постучали в дверь пустыни. Ничто не укрывало нас от солнца, которое медленно, словно нехотя поднималось вверх, ступенька за ступенькой, по небесной лестнице и обрушивало на землю свои палящие лучи, будто мстя людям за давние обиды и унижения. Надо всем властвовал зной, от которого не было спасения. Казалось, всюду только одно огромное солнце. Нигде ни клочка тени. Кузов грузовика накалился, и от него веяло жаром.

Унылая, однообразная дорога то поднималась вверх по пологому склону, то уходила вниз, и казалось, будто жизнь отодвинулась в неизмеримую даль и само время остановилось. Ничто не радовало глаз. Чахлые кустики, там и сям разбросанные по бескрайней, рыжей равнине, щетинились голыми ветками, усаженными острыми колючками. Кое-где торчали сухие деревья, словно безжалостная рука выжала из них влагу до последней капли, и трудно было понять, живы они еще или давно мертвы. Могучий грузовик мчался по пустыне спокойно и уверенно среди полного безлюдья. Нигде ни души, и даже звери и птицы попрятались от солнца. Лишь изредка мелькнут вдалеке два-три худых, истощенных верблюда. А в пылающем небе — ни облачка, и нет надежды на облегчение. Небо будто крышка адского котла. Здесь, в пустыне, свет дня не сулит ничего, кроме страданий. Все живое мучается, торопя приближение ночи. Лишь с ней приходит па землю прохлада.