Свадьба Анны - [5]

А здесь он с друзьями, и они пригласили нас с Ниной провести вместе выходные на море». Вот так они познакомились с Аленом. Она отправилась с этим мальчиком на пляж, а на следующей неделе рассказала мне, что он закончил юридический факультет (и я тут же вспомнила шутку Колюша:[3] четыре года изучаешь право, чтобы остальные годы ходить налево, — но не сказала об этом Анне, она предпочитает с подобными вещами не шутить) и работает судебным исполнителем. Судебным исполнителем! Я тут же представила себе низенького кривоногого человечка, который стучится в дверь, держа в руках гербовую бумагу, и говорит: «Мадам, разрешите, мы наложим арест на ваше имущество, не мешайте нам, и никаких проблем не будет!» Прекрасно понимаю, что это всего лишь расхожее клише, но тем не менее оно первым приходит на ум. Судебный исполнитель! Нет, ну как можно влюбиться в судебного исполнителя! Однако стоило промелькнуть такой мысли, как я тут же горько пожалела об этом и стала читать себе мораль, пытаясь найти для юноши смягчающие обстоятельства… Он храбрый мальчик, этот Ален, он не боится оскорблений со всех сторон, хуже приходится разве только женщинам, служащим во вспомогательном составе полиции, и контролерам в автобусах, и судебные исполнители необходимы, как же без них, да, да, конечно, этот Ален — он храбрый, он мужественный юноша. Читая письмо Анны, я повторяла себе эти слова, я пыталась задавить идиотское разочарование, переполнявшее сердце. Доченька, мне ужасно жаль, что я так думала о том, кто вот-вот станет твоим мужем. Ну да, конечно, я надеялась, тебе встретится парень, который пробудит в тебе мечты, который унесет тебя далеко-далеко от твоих цифр и от намерения прожить упорядоченную жизнь, жизнь по всем правилам, увезет в страны, названия которых даже и не выговоришь… Этот парень, он читал бы по утрам, а не только на ночь, он не использовал бы книгу как лекарство от бессонницы, у него была бы двухдневная щетина, от нее становилось бы щекотно, и колко, и приятно, и твоей маме тоже было бы смешно… Ты права, меня не исправить, я недостойная мать. Мне следовало бы радоваться, и я радуюсь, честное слово, радуюсь. Увидишь, сегодня ты будешь мной довольна.

Из Барселоны она вернулась влюбленной по уши. Жизнь ее сосредоточилась теперь на ней самой, может быть, она впервые осознала, что у нее есть сердце, — мы же только тогда и понимаем, что у нас есть сердце, когда влюбляемся. Она все время думала только о нем, она чему-то молча улыбалась, она казалась окруженной сиянием, и я боялась это сияние погасить. Она вдруг стала со мной нежнее, иногда смеялась, слушая мои байки. Я вернулась тогда с литературного фестиваля, где мы с одним коллегой-канадцем что-то чересчур много выпили и выкурили, говоря при этом о чем угодно, кроме литературы. С наступлением ночи мы уснули прямо под японской вишней в цвету, а на рассвете оказались засыпаны розовыми и нежными, будто перышки райских птиц, лепестками, и дворник выгнал нас только что не взашей, крича, что вот, дескать, развалились тут, хулиганы, пьянь подзаборная. Анна хохотала, слушая эту историю, но я не рассказала ей продолжения: как мы с канадцем оказались в одном гостиничном номере, взволнованные этой розовой сказкой, этой мечтой, этим подарком небес, какой разве что во сне увидишь, не рассказала, как мы проспали с ним рядышком до полудня, — и ни у него, ни у меня не промелькнуло даже крошечной скользкой мыслишки, — не рассказала, что проснулись мы такими спокойными, безмятежными, чистыми, какими редко бывали даже с теми, кого любили…

В тот же год Анна с Аленом обручились. Он сделал предложение на мосту через Сону — Анна не уточнила, на каком именно, не сказала и о том, выступили ли у нее на глазах слезы, ощущала ли она одновременно восторг и страх, было ли ветрено в тот день и насколько нежен и долог оказался скрепивший договор поцелуй. Она ответила «да», а вечером показала мне обручальное колечко с крупным бриллиантом в окружении двух инкрустированных рубинами веточек. Я взяла руку дочки, поцеловала ее пальцы, утерла слезы, сказала, как я счастлива за нее. Она улыбнулась, мы заказали пиццу и молча ее уплели. Я еще не думала о свадьбе, просто потому не думала, что не сразу поняла: следующий шаг — именно свадьба. Анна зажгла две свечи, мы сидели, положив ноги на стулья, допивали вино, огоньки подрагивали, мы обе чуть опьянели. Говорили о всяких пустяках, нам было хорошо.

А несколько дней спустя мы с Аленом познакомились. Анна пригласила его к обеду, подготовив для меня длинный и, по-моему, ужасно смешной список, ее, впрочем, вовсе не веселивший: моя дочь воспринимала все это более чем серьезно. Итак, я должна была: навести порядок на своем письменном столе; проветрить всю квартиру (раз уж снова начала курить); постелить на стол белую скатерть — только не простую, а ту, что для самых торжественных случаев; купить заранее, за два дня, цветы, чтобы у Алена создалось впечатление, будто цветы у нас в доме всегда, а не ради его прихода (Анна именно так все формулировала, можно было подумать, она прошла обучение у баронессы Ротшильд); надеть платье, а не джинсы, тем более — с майкой «Поехали на Маврикий!», подарком от давней подруги-островитянки. Эта майка, самая моя любимая, вызывала просто-таки скрежет зубовный у Анны, заявлявшей, что в ней я выгляжу «старой-дурой-с-задержкой-развития-на-четырнадцати-годах».