Суворов. Чудо-богатырь - [41]

Одним словом, он наговорил мне массу комплиментов и доказал как дважды два четыре, что лучшего агента для целей французской политики, чем я, он найти не может. Хорошие услуги государство хорошо и оплачивает… мне говорить трудно… Ну, одним словом, я согласилась… Я должна была поехать в русскую армию, мое славянское происхождение должно было открыть мне все двери… Д’Эгильои расходов на мое представительство не жалел… Я приняла его предложение, почти не рассуждая…

Герцог был прав, рассчитывая на меня. Свою роль я сыграла прекрасно… Но… он не рассчитал всех обстоятельств… Я попала в среду для меня чуждую, незнакомую… По мере того как я знакомилась с окружающей меня средой, пред моими глазами открывался новый, неведомый мне доселе мир. Я встретила людей тоже образованных, тоже знатных, богатых, тоже с человеческими слабостями, но это были не те люди, которых я знавала раньше… и тут-то я заметила ту пропасть, которая меня отделяет от них. В то время когда они жертвуют жизнью для освобождения ближнего — я гублю его и для чего?.. Для того чтобы иметь возможность иметь деньги… когда я увидела других людей, узнала другие интересы — я поняла всю низость моего ремесла, я ужаснулась… Вы удивляетесь, что гнусность моего поведения стала мне известна только здесь. Правда, вы честный человек, не можете не удивляться. Не скажу, чтобы и меня сначала не покоробило предложение д’Эгильона. Но это было одно мгновение… Дипломаты не брезгуют ничем, решила я, однако это нисколько не роняет их в глазах общества, не лишает их почета и уважения… Дипломат шпионит за своим соседом с помощью шпиона… Ведь и дипломат, и шпион — сообщники. Раз общественное презрение оставляет в покое инициатора, почему же оно должно преследовать исполнителя… Эти софизмы помогли мне отделаться от того неприятного ощущения, которое на минуту мною овладело… А теперь, о, как я страдаю… — и молодая женщина с рыданиями снова упала на колени…

Горе ее было неподдельно, раскаяние искренне. Глядя на страдания молодой женщины, Вольский страдал сам. Слезы блестели на ресницах юного поручика, он нежно взял руку молодой женщины.

— Успокойтесь, дорогая графиня. Спаситель простил раскаявшегося разбойника, не нам судить вас, раз вы покаялись. Вы’ молоды, перед вами впереди целая жизнь, и я не сомневаюсь, что в этой жизни несколько месяцев потонут как капля грязи в обширном океане. Я не осуждаю вас, да и никто не осудит, видя вашу душу, ваши терзания… но…

Графиня вздрогнула при этом но.

— Но, — продолжал Вольский, — что вы рассказали мне, пусть останется между вами и мною. Никто об этом не должен знать, вы должны в глазах всех оставаться тою, какой вас знают и какой, в сущности, вы есть. Все то, что было в вашей жизни гадкого, нехорошего — ведь это не ваше, это чужое, это посторонний нарост, который теперь свалился… не смотрите теперь на него, вы выздоровели, стали сами собою, какой вас создал Бог: с душой прекрасною, восприимчивою к добру. И я глубоко верю, что Бог поможет вам загладить прошлую вину… Молодая женщина с жаром поцеловала руку Вольского. Поручик смутился и вскочил с постели.

— Ах Боже мой, я забыла… что же я сделала. Бога ради ложитесь, успокойтесь, вам нужен покой, а я…

— Это волнение не повредит мне, графиня, — сказал он, целуя ее руку. — Теперь мне приходится просить вас успокоиться. Забудьте все. Утро вечера мудренее… Завтра придумаем, как бы вам избавиться от герцога д’Эгильона… — Раненый чувствовал себя утомленным и откинулся на подушки… Вскоре ровное дыхание указывало, что он спит.

Волнение и бессонные ночи сказались и на графине, она ощущала себя разбитой и душевно, и телесно. Правда, ей было теперь легче, признание облегчило ей душу, а то сочувствие, которое она встретила в молодом офицере, вселяло в нее надежду, что еще не все потеряно, что она может завоевать себе уважение людей… «Пред вами целая жизнь, в которой утонут четыре месяца, как капля в обширном океане», — раздавались у нее в ушах слова Вольского…

Долго еще бодрствовала молодая женщина, но волнение и усталость взяли свое, и вскоре сон смежил ее веки.

Глава XX

Отец Суворова, семидесятилетний старик, генерал-аншеф Василий Иванович давно уже в отставке. Поселившись у себя в имении, он всецело занялся хозяйством, умножая свое состояние. Лето он обыкновенно проводил в деревне, зиму же — в Москве. Образ его жизни не отличался от образа жизни сына, с тою только разницею, что жизнью Александра Васильевича руководила солдатская простота и отвращение к излишествам, отцом же порою двигала скупость, доходящая до скаредности. Он помнил дни денежных затруднений, помнил те тяжелые минуты, когда неумолимые кредиторы с молотка продавали его имущество… Ни в ком он не встретил тогда ни поддержки, ни помощи. Никто не помог ему выйти из затруднительного положения, а богатых приятелей у него было немало… Они знали, что не мотовством, не игрою он наделал долгов…

Немного получали генералы в те времена жалованья, трудно жилось тому, кто не имел достатка собственного, а еще труднее доводилось тому, на чью долю выпадала служба административная.